Вионор Меретуков - Меловой крест
На этой вечеринке Алекс, разумеется, надрался, как свинья. Дальше — кромешная тьма.
— Представляешь, — понизив голос, проговорил он, — просыпаюсь я утром следующего дня. В луже! Вернее, около огромной лужи на асфальте. Лежу я на брюхе перед этой самой чертовой лужей, а она, лужа, как раз у самого моего рта. И первая мысль у меня была, что я ночью пил из этой лужи или я так аккуратно упал, что растянулся в миллиметре от воды. Стал я себя осматривать. Ну, конечно, весь в грязи, ботинка одного нет… Моя правая рука намертво сжимала ручку подарочной корзины с цветами, фруктами и бутылкой коньяка. Представляешь, целой! Я давай бить себя по карманам. Слава богу, деньги и документы на месте. Поднялся. Огляделся. И тут — о, счастье! — увидел свой второй башмак. Приободрился я и возликовал. Деньги и документы при мне. Одет. Обут. При юбилейной корзине. Немного почиститься, опохмелиться, и можно опять в гости!
— И ты решил прямиком отправиться ко мне…
— Слушай дальше. Понимаешь, местность была абсолютно незнакомая. С одной стороны какие-то амбары и пустырь. С другой — река такой охренительной ширины, что… И ни души! Не у кого спросить, где я. Больше всего меня ошарашила река. Я даже глаза стал протирать. Противоположного берега почти не видно. Так далеко! Это была явно не Москва-река. Что я, Москву-реку не знаю? В общем, место совершенно таинственное… Да, забыл сказать, там еще железнодорожный мост был…
— Через реку?..
— Конечно же, через реку, дурак ты этакий! Ну, я и сунулся к этому мосту. Думаю, перейду мост, найду людей… Только я, значит, стал надвигаться на этот мост, иду, несу эту идиотскую корзину, как сверху крик: "Стой, стрелять буду!" От неожиданности я едва не обделался! Наверху, на мосту, солдат с винтовкой. В меня целится! Хотел я, было, его расспросить, где я и что это за река. Какое там! Только я рот раскрыл, чтобы, значит, спокойно рассказать ему, как оказался на этом долбаном пустыре, что вчера был в ресторане, что потом поехал в гости к новым друзьям, как этот придурок опять заорал свое "Стой, стрелять буду!" Винтовкой, сука, грозит! И затвором ку-клукс-клан! Ну, я во все лопатки ка-а-ак чесанул от него… И если бы не такси, этот болван меня бы меня пристрелил! — Алекс останавливается, возбужденный воспоминаниями.
— Ну?.. — поторапливаю я.
— В такси, когда отдышался и немного успокоился, спросил у водилы, что это за место. А тот как покатится со смеху, ссскотина… Во, брат, какие еще закоулочки в столице водятся, — он помолчал. — А уж река… Шире Днепра, честное слово! Как Миссисипи во время паводка… Не всякая, блядь, птица, будь она проклята, долетит до середины…
Алекс выпивает свою водку и надолго замолкает.
— Посмотри на потолок, — вдруг произносит он.
— Зачем? — спрашиваю я и, вместо того чтобы смотреть на потолок, смотрю на Алекса. Знаю я его штучки. Сидели мы как-то с ним в ресторане. Я "купился" на схожий прием, отвлекся, а он тем временем украл с моей тарелки котлету по-киевски… Когда он жевал ее, положа целиком в свою пасть и целясь куриной костью, торчавшей из этой пасти, мне в глаз, победоносные слезы радости текли по его раздутым, как у тромбониста, щекам.
— Посмотри, — повторяет он и сам уставляется в потолок.
Я медленно поднимаю глаза. То, что предстает моему взору, не может не удивить.
Идя по жизни, человек оставляет следы (что, хорош трюизм?). Кто побольше — в виде многотомных романов, шедевров зодчества, великих географических открытий, бессмертных опер, кто поменьше — вроде состоящего из долгов наследства, семейного альбома с фотографиями, костылей и облезлого барбоса.
Бывает, от человека не остается ничего, кроме мокрого места или следов на песке… Согласитесь, последнее замечание столь тонко, что тянет на банальную сентенцию. Кстати, если приглядеться, все сентенции банальны. Включая последнюю…
Итак, повторяю, шагая по жизни, человек оставляет следы. Это могут быть следы в душах других людей… Или следы в памяти. Народной…
Но следы на потолке!.. Четкие, контрастные, черные — на беленом потолке от рифленых подошв и подкованных каблуков грубых мужских башмаков. Навскидку — сорок пятого номера. Кстати, насколько я помню, это размер ступней Алекса. Значит, напрягаю я воображение, пока я ходил на кухню, Алекс без спроса шлялся по потолку…
— Что-то я сегодня плохо соображаю… Ты что, в них ночевал на асфальте у лужи? — только и спросил я, имея в виду не следы, а ботинки.
— Я не миллионер какой-нибудь, чтобы иметь сто пар туфель в гардеробе, — сказал Алекс сурово, вложив в интонацию всю свою ненависть к плутократии. — В них. — И он вытянул ноги в могучих армейских ботинках. На, мол, смотри. Как ни был я поражен, мне вдруг подумалось, как этот рафинированный, утонченный, несмотря на все свои странности, эстет может носить их вместе с — пусть помятым, пусть чрезмерно красным! — блейзером?!
— Теперь ты понял?..
Я покачал головой. Он доверительно приблизил ко мне свое длинное интеллигентное лицо:
— Во мне открылись таинственные способности! Ты думаешь, почему я тебе рассказал про корзину, декольтированных баб на юбилее и мост с солдатом? Слушай! Именно там… Налей! Мне надо собраться с духом.
Я наполнил его стакан.
— А себе? — с укоризной посмотрел он на меня.
Пришлось налить и себе.
Алекс, с набожным видом держа стакан в вытянутой руке, торжественно произнес:
— Когда я в панике улепетывал от этого человека с ружьем, мои ноги оторвались от асфальта, и я полетел. Буквально! Представляешь? Правда, летел я совсем-совсем низко, может, в полуметре от земли. Мне показалось, что это сон! Знаешь, бывало в детстве… или после пьянки, когда во сне летаешь над крышами домов… В общем, я пролетел несколько десятков метров и приземлился, когда из-за поворота показалось такси. Потом, уже дома, проверил… получается! Надо только очень сильно напрячься.
— Ты сошел с ума, — упавшим голосом сказал я.
— Допускаю, — хладнокровно сказал Алекс, — допускаю. Очень может быть. Пусть сошел… Пусть — с ума… Но теперь я могу летать! И потом, что, сумасшедшим летать запрещается?
— Как это у тебя получилось?..
— Черт его знает! Я ж говорю, надо сильно-сильно напрячься…
— И давно это у тебя?
— Доктор, я ж говорю, раньше летал только во сне.
— Коли ты меня назвал доктором, могу ли я поставить тебе диагноз?
— Не надо. Я и сам знаю. Я нормален.
— Повтори.
— Я нормален! Я нормален! Я нормален!
И действительно, Алекс, хоть и был под мухой, не походил на умалишенного. Я осторожно спросил его:
— А в роду у вас?..
— Думал! Думал уже! Насколько я знаю, все, кроме меня, были вполне приличными и добропорядочными людьми. А пьющих так вообще не было. И никто не летал! Я первый. Если у меня будут потомки, то они смогут через какое-то время сказать, что их пращур основал новую династию Энгельгардтов — династию художников, пропойц, летунов и бабник… ик! — он опять омерзительно и громко икнул, — бабник… йик! — ков! Принеси воды! Что ты на меня уставился, дурак проклятый, не видишь, что у меня опять начинается?.. Кипя… — он погрозил мне пальцем, — йик! — кипяченую! йиик!
Когда я вернулся в комнату, Алекса и след простыл. Я бросился к распахнутому окну.
Над просыпавшейся Москвой в предутреннем небе бушевали редкие для этих широт северные краски. Угрожающий, режущий душу пурпур, облитый золотом еще далекого и не видимого солнца, взламывал тупыми толстыми стрелами темную синь похожего на покойное вечернее море поднебесья. На какое-то время я забыл о друге и залюбовался рассветом.
Прелесть безумной палитры заставила заныть от ревнивой зависти мое сердце. Сердце малоприметного и непризнанного московского художника.
Задрав голову, я увидел, как на немыслимой высоте на юг медленно плывет по небосклону клин не известных науке (или мне?!) пернатых, напоминавших миниатюрных сытых коров с крыльями.
Птичий клин, несмотря на слегка комичный вид, наводил на мысль о вечном покое и голубом беспредельном просторе. Я лег грудью на подоконник и посмотрел вниз. Дворник дядя Федя, свирепо что-то напевая, заметал в угол двора кучу бумажного мусора. Он работал метлой с виртуозной небрежностью. И без видимых усилий.
Вряд ли почтенному санитару двора, даже отдавая должное его высокому профессионализму, удалось бы столь небрежно и без видимых усилий замести в угол останки грузного Алекса.
