Николай Байтов - Зверь дышит

К чему относилась её досада, я не понял — и в то же время мне показалось, что понял. Но я не мог этого объяснить… Сейчас могу — для себя, но не стану этого делать для читателя, — не хочу напрягать текст громоздкими усилиями… Ибо мой талант вербализации, увы, ограничен, и многое ему не по зубам.

…Света сидела в заднем ряду, в тени. За спинкой её стула стоял мужчина и, склонясь над ней, что-то шептал в ухо.

Что это был за мужчина? — Наверное, Ткаченко. Или фотограф, приехавший с нами, — фамилии не помню и никогда его с тех пор не видел…

Нет, пожалуй, это был именно фотограф. А Ткаченко наложился на эту сцену из-за моей антипатии к нему, которая возникла позже — по Светиным рассказам и по моим двум встречам с ним впоследствии, в ПЕН-клубе… Впрочем, уже тогда, на турбазе, Ткаченко казался мне странным, неприятным (смешным в своей надутости?). Он почти ни с кем не общался, жил в отдельном номере, в столовую приходил важный — соблюдал какую-то «дистанцию», ему одному ведомую. Участвовал ли в вечерах, читал ли? — не помню. Вроде нет. Зачем тогда он ездил?..

Бессилие моего таланта, в частности, проявляется в том, что я не могу представить себе, что именно он шептал ей… Ну ладно, представить не могу, но просто моделировать несколько пошлых (или не таких уж пошлых) фраз — неужели трудно для опытного литератора? — Да, трудно, не получается почему-то.

Общий-то смысл и направление (цель) этого шёпота — ясны. Света это называет — подбивать клинья. Когда я однажды в разговоре с ней — и со ссылкой на неё — употребил это выражение, она возмутилась: «Да ты что! Я никогда так не говорю». На самом деле она говорит, но, видимо, не замечает. Несколько раз говорила. Впервые я обратил на это внимание, когда она рассказывала мне про парня, который приплыл к ней и сел рядом — а она лежала на берегу Кратовского озера, ждала меня (я должен был подъехать с дачи на велосипеде). — «И что он тебе говорил?» — «Да так… Подбивал клинья…»

Итак, Света сидит в заднем ряду в тени. И некий мужчина (наверняка фотограф!), наклонясь сзади к её уху, шёпотом подбивает клинья… Тёртый мужик — ему, конечно, известно, что «женщина любит ушами»…

Света улыбается — едва заметно и как-то странно. По её лицу кроме этой улыбки бродят блики… Нет, улыбка не «бродит», она неподвижна, как у Джоконды, а бродят — трепещут — только красноватые блики… Потому что она сидит в тени… Потому что, — как я теперь вспоминаю, — мы читаем при свечах.

Свечи купил я — в церкви. Ещё днём я спросил Сашу Голубева, где ближайшая церковь. Смоленск был в пяти километрах, но оказалось, что туда идти не обязательно: церковь имеется километрах в двух по той же дороге, в селе… — каком-то — забыл… И я пошёл к Рождественской всенощной. Была уже почти темнота — кругом снега и чёрные кусты.

Прошло Рождество. Утро 8-го числа было пасмурным и тяжёлым. Медленно, долго, поодиночке тянулись отдельные личности в столовую на завтрак. Мы со Светой пришли вместе, одними из первых (потому что ночью почти не спали), и сели скорбно за столик у окна. Мы молчали…

Вдруг появился мощный и бодрый Саша Голубев. Он вместе с каким-то помощником внёс ящик водки и, быстро пройдя по залу, расставил на каждый столик по бутылке. Я восхитился им. Немного дрожащей рукой я свинтил пробку и, уже наклоняя, задал вопрос: «Мадам, вы как? Вам налить?» — «Ну… да… только совсем немножко…»

Нина Искренко, управлявшая вместе с Митюшёвым программой фестиваля, велела мне купить свечей. — «Вечером устроим святочные чтения. Если будут свечи — отлично. А может быть, будем гадать…» — Даже скинулись — кто по рублю, кто и по трёшке.

Я, имея в кармане сумму и глядя на чёрные кусты вдоль дороги и на крупные рождественские звёзды, шёл в сомнениях. А вдруг не продадут столько? — Скажут: «Вы не для церкви свечи покупаете. Вы с собой их заберёте? Что вы собираетесь с ними делать?» — (т. е. в каких-то иных культах использовать — языческих или, чего доброго, сатанинских?) — Что мне в этом случае отвечать? — Что свечи предназначаются для озарения двух десятков литераторов, собравшихся в холле Богом забытой турбазы?.. или для озарения улыбки Светы, сидящей в заднем ряду, к уху которой приник… кто? — да, наверняка это был фотограф, а не Ткаченко…

Но женщина за свечным ящиком ничего не спросила. Очень любезно она продала мне два или три десятка толстых свечек. Я поставил к иконам штук пять. Остальные, сунув в сумку, понёс назад после службы. И потом их зажгли на тех чтениях, когда я увидел…

Её лицо при этом… Но что я могу объяснить? — Нужна речь кавалера, а её нет…

Впрочем, кое-что всё-таки могу. — Когда Света после Смоленска впервые мне позвонила, она сказала так: «Байтов, о тебе здесь все только и говорят. Ты такой знаменитый… Ну и вот я решила позвонить…» — Многоточие продолжается, оно требует ответной реплики…

В это время она томилась, встречая старый Новый год у Бунимовича (на Патриарших прудах). А я томился на квартире в Царицыне. И я понял, что именно такая конструкция разговора — неопределённая и вместе с тем весьма направленная на конкретную цель — и называется «подбивать клинья». (Отметим, что она идентична конструкции, которую употребила когда-то рыбачка Соня, направив к берегу баркас.)

Я вскричал в ответ, непослушными пальцами распечатывая пачку «Пегаса»:

«Света!.. О Господи!.. Ты звонишь?.. Ты уже получила моё письмо?»

«Какое письмо?.. Ты писал?.. Нет, не получила… Я редко проверяю почтовый ящик…»

«А где ты взяла мой телефон?»

«Да здесь мне сказали».

«Я сейчас собираюсь, и мы едем в бункер, куда я тебя звал. Это у метро „Водный стадион“. Согласна?»

«Конечно».

Моё письмо читалось так:

Мадам! Редакция литературного альманаха «Эпсилон-салон» имеет честь пригласить Вас принять участие в акции возрождения этого альманаха из праха. Акция состоится 15 января 1993 года в 20.00 в бункере издательства «Постскриптум». Справки по телефону — значился номер моего телефона — и подпись.

Я не знал её домашних обстоятельств — мало ли кому в руки может попасть письмо — вдруг муж прочтёт? — Поэтому я очень обрадовался, сочинив это иносказание. Ждать конца дня, когда приеду домой, я не мог — бросился в бухгалтерию и попросил разрешения напечатать один лист на машинке (выдумав какую-то срочную причину). Потом пошёл — купил в киоске конверт и отправил…

Это происходило в так называемом «Троицком домике» — двухэтажном ветхом флигеле рядом с церковью Троицы в Вишняковском переулке. Внизу книжная лавка, наверху комната сторожей и бухгалтерия.

«Троица», приписанная к Николо-Кузнецкому приходу, ещё только восстанавливалась. Раньше в ней был какой-то выставочный зал… Рабочие днём ломали старый интерьер, штукатурили, пилили мрамор для пола. Вечером, когда все уходили, сторож запирал храм, запирался сам в домике и охранял, собственно, только книжную лавку.

Раза два впоследствии Света приезжала туда в моё дежурство, но чувствовала себя там плохо. Вся обстановка, столь благостная для меня, воспринималась ею как чуждая, тревожная, подозрительная. И я не мог её успокоить. Наоборот — её тревога передавалась мне…

К чему я клоню? — Вообще-то, я клоню к тому, что, когда я говорю «я», я имею в виду довольно разнообразные субъекты. Именно так и говорил Кролик Винни-Пуху: «Я бывают разные». Поэтому в данной точке повествования я собирался, как и в предисловии, подчеркнуть свою неаутентичность — а вернее, своё многообразие.

Я часто задаюсь праздным и неприличным вопросом о своём месте в плеяде великих поэтов. И мне обычно доводится довольствоваться именно таким рассуждением: «Ну хорошо, пусть я не самый талантливый, — но уж наверное самый разнообразный. Кто разнообразней меня? Ну, кто? Пушкин? — Ну, это ещё потягаться… А за что я его и люблю…»

…Купил конверт и отправил? — Нет, не всё так просто: адреса я не знал. Мне пришлось позвонить Гере Лукомникову и спросить. При этом я страшно стеснялся. О Гериной безграничной доброте и деликатности я ещё не имел представления. Поэтому я на ходу выдумал какой-то неуклюжий проект с перепиской литераторов (вроде mail-artʼa) и спросил несколько адресов — среди них Светин. (А чьи ещё? — Митюшёва?.. Калкина?.. Тучкова?.. — не помню… но, в общем, из «смоленской» компании.)

Это было, наверное, на другой день после приезда, то есть числа одиннадцатого.

Впрочем, сейчас я не понимаю, откуда у меня взялся Герин телефон и почему я решил, что он может знать эти адреса. Пожалуй, потому, что он работал в «Гуманитарном фонде» и как-то был причастен к рассылке газеты…