Майкл Ондатже - Дивисадеро
Иногда Клэр пристраивалась рядом, если не желала оставаться в одиночестве или боялась грозы. Я же хотела просто уткнуться лицом в его ковбойку и притвориться спящей. Вдыхание взрослого запаха казалось греховным, но правомочным блаженством. Днем подобное было немыслимо, отец бы нас отпихнул. Несовременный родитель, воспитанный по немногим мужским правилам, теперь он не имел жены, которая оценила бы и смягчила его принципы. Вот и приходилось подлавливать его в сумеречном состоянии, когда на клетчатом диване он слегка размякал, обнимая прижулившихся девочек. Закрытые веки его трепетали — знак усталости, которая куда-то его утаскивала, словно речной буксир. Потом и я засыпала, достигая теснейшей близости к нему. Отец, который это позволяет, всю жизнь должен тебя защищать, думала я.
Более века назад, в августе 1849 года, кучка старателей разбила лагерь в долине, что в сотне с лишним миль к северу от Петалумы. Выстроив хижины, они назвали свое поселение Барсучий Холм и стали искать золото. По колено в ледяной воде, двадцать мужиков промывали лотки и едва не капитулировали перед грянувшими зимними бурями. Однако не прошло и полгода, как на участке, впоследствии получившем название Грасс-Вэлли (Травяная Долина), обнаружился кварц в золотых прожилках. Там выросла сотня кособоких гостиниц, на постоянно обновляемых картах запестрели чудные названия рудников: Бурда, Белая Горячка, Фальшивый Гром, Адское Наслаждение, Погост, Одинокий Джек, Богатый Чертяка, Непревзойденный, Серебряная Вилка, Конь-Качалка, Султанша. Без провианта застрявшие в горах мужчины поневоле становились охотниками, из дробовиков и револьверов паля в куропаток, рогатую скотину и медведей. Мясные лавки росли как на дрожжах. Пароходы курсировали вглубь континента аж до Фетер-ривер. Прибыла многоголовая культура. Шулеры, торгаши водой, наемные стрелки, проститутки, мемуаристы, кофеманы, целовальники, поэты, героические собаки, невесты почтой, женщины, влюблявшиеся в подданных госпожи-удачи, старики, перевозившие самородки в желудках, воздухоплаватели, мистики, Лола Монтес,[3] отменные и паршивые оперные певцы, блудившие направо и налево. От динамитных взрывов на крутых склонах сотрясалась земля. Тоннели под Айова-Хилл достигали семнадцати миль. Сгорела Сонора. Сгорел Вивервиль. Сгорели Шаста и Колумбия. Они были заново отстроены, опять сожжены и вновь отстроены. Наводнение затопило Сакраменто.
Через сто лет, ко времени одержимости Купа, пять тысяч старателей еще будут день-деньской ковыряться на берегах Юбы и Русской. В сьерре они отыщут старые поселения, именованные в честь возлюбленных, собак и персонажей романов; эти названия — временная капсула жажды новой жизни. «Непревзойденный»! В каждой крохотной точке, отмеченной на картах, что-нибудь да происходило. Вот на этом речном берегу два брата убили друг друга, поспорив, в какую сторону идти. Вот на этой опушке женщиной расплатились за участок. Похоже, здесь за каждым поворотом притаилась бальзаковская новелла.
Нынче старатели приезжали в трейлерах, тягавших бензиновые драги, которым надлежало высосать все, что осталось на речных доньях. За столетие наводнения и бури вытрясли золотишко из его доисторического ложа и сплавили в реки. Рудокопы в гидрокостюмах прочесывали потоки, разгоняя подводную тьму гигантскими чанами света.
Все, что касалось золота, противоречило жизни Купа на нашей ферме. Наверное, он все еще помнил свою безродность и ужасную смерть родителей, о которой никто из нас никогда не заговаривал. Он так освоил обычаи и обязанности сельского бытия, что с закрытыми глазами мог добраться до дедовой хижины на горной гряде, безошибочно ориентируясь по шуму ветра в деревьях, словно разгуливал в тихом доме. Земля была очищена от камней и валунов, доски кухонного стола добела выскоблены, ворота фермы замкнуты на цепь, а потом открыты, замкнуты и открыты… Но золото являло собой пьянящий шанс, не подвластный логике предмет и невероятную историю, в которой есть убийство, обознатушки и любовное приключение. Два часа промаявшись на попутках, шедших из Колфакса в Айова-Хилл, Куп добирался до северной развилки реки Русской и глазел на работяг с горным инструментом. Ему было семнадцать, когда за гроши и возможную премию он сгоряча подрядился работать на всасывающем шланге. В конце недели Куп вернулся домой скособоченным. Нам, его любопытным слушательницам, он ни словом не обмолвился о том, где был. Но мы видели, что он как-то изменился, побывав в переделке.
Ухватив шланг, он плюхнулся с плавучей платформы и нырнул ко дну. Через секунду застрекотал генератор, и оживший шланг, который Куп пытался нацелить под валуны — предположительный схрон золота, — стал мотать его из стороны в сторону. Временами реактивный рукав увертывался от очередной порции песка и, оседланный Купом, выскакивал на поверхность, после чего шмякал седока о твердую водную гладь и вновь утаскивал на глубину вместе с водолазным шлемом (стекло-кожа-металл), грубо корябавшим шею, и хилой, не внушавшей доверия воздушной трубкой.
В темной кухоньке фермы Куп пытался об этом поговорить, однако ни на шаг не продвинулся в том, чтобы поведать о своем нелепом и опасном приключении. Мы так и не узнали, что с ним случилось. Помню, мы распевали: «У Купа зряшная неделя, зряшная неделя! Куда он ходил? С кем был? Что за дамочка его так измотала?»
Под нескончаемыми зимними дождями плавный перекат холмов зеленел, а за лето и осень крепко подрумянивался. Возвращаясь из Никасио, мы взбирались на гребень холма и резко сворачивали на бежавший вниз узкий грязный проселок, который через четверть мили выходил к коровникам, и тогда машину подкидывало на тракторных покрышках, для ограничения скорости костылями приколоченных к земле. Став постарше, мы с Клэр начали ездить в Глен-Эллен на вечеринки, и когда, полусонные, возвращались домой, наши переполненные пузыри проклинали эти покрышки. У темного подножья холма приходилось останавливаться. Мой черед, говорила я, в своем новеньком хлопчатом платье и тесных туфлях выбираясь из машины, чтобы отпихнуть с дороги чрезмерно дружелюбных бодрствующих мулов.
Как сестры, мы друг другу подражали и соперничали, а Куп был нашим совместным идолом. На закате его отрочества мы обнаружили, что у него есть и другая жизнь: он пропадал в городских бильярдных и танцзалах, поспевая вернуться к сроку, чтобы отвезти Клэр в Никасио на урок музыки. Сестра любовалась его худыми загорелыми руками и тем, как он работает сцеплением, плавно, будто сквозь воду, беря повороты и одним движением баранки выравнивая машину. Ее покоряла легкость, с какой он управлялся со всем, что его окружало. Через год, забирая Клэр с урока, Куп бросил ей ключи, а сам пересел на пассажирское сиденье и уткнулся в книжку, которую достал из бардачка; Клэр напрочь растерялась и, повизгивая от страха, рулила вдруг ставшей огромной машиной: дорожным серпантином поднялась на гребень холма, а затем по склону скатилась к ферме. За весь путь Куп ни словом не обмолвился и лишь раз через боковое зеркало глянул на обескураженного мула, которого едва не задели. С тех пор Клэр одна ездила на музыкальные уроки. Куп же невозмутимо забрасывал на плечо сенной тюк и шел в коровник, свободной рукой поджигая самокрутку.
Иногда мы с Клэр выключали фары и съезжали с холма в кромешной тьме. Или же ночью через окно спальни выбирались на улицу, навзничь ложились на огромный валун, еще хранивший дневное тепло, болтали и пели. Мы считали секунды между росчерками метеоритных дождей, вдоль полосовавших небеса. Когда гром сотрясал дом и конюшню, в коротких вспышках молнии я видела Клэр, которая, точно нервная гончая, столбиком сидела в кровати и, шумно дыша, крестилась. Бывало, она днями не расставалась со своей лошадью, а я с книгой. Но тогда еще все было общим. Бар в Никасио, Друид-Холл, киношка «Себастьяни» в Сономе, экран которой напоминал переменчивую от бликов гладь водохранилища, сотня с лишним дроздов, что перед грозой усаживались на телеграфные провода и оглушительно щебетали. В феврале был пурпурный цветок, прозванный «Падающая звезда». Были срезанные ивовые ветки, которыми Куп зашинировал мое сломанное запястье, перед тем как отвезти меня в больницу. Мне было четырнадцать. Ему восемнадцать. Все биографично, говорит Люсьен Фрейд.[4] Что мы делаем, почему это делается, как мы рисуем собаку, к кому нас тянет, отчего мы не можем забыть. Всё коллаж, даже генетика. В нас незримо присутствуют другие, даже те, кого мы знали недолго. До конца жизни мы носим их в себе, вместе пересекая каждый рубеж.
По правде, кто такой Куп? Мы не знали, какими были его родители. Не могли сказать, как он относится к нашей семье, которая его приютила и уготовила ему иную жизнь. Он наследник убийства, находившийся на грани исчезновения. Подростком он был нерешителен и молчалив. Потягиваясь, точно амбарный кот, на рассвете он выходил из сарая, будто дрых там дни напролет, хотя на самом-то деле часа три-четыре назад вернулся из сан-францисской бильярдной, одолев сорок миль на попутках. Уже тогда я думала, как он уцелеет и проживет в будущем. Вот: что-то бормоча под нос, он разбирает трактор или приваривает «бьюику» радиатор с брошенной машины. Всё коллаж.
