Рээт Куду - Свобода и любовь. Эстонские вариации
И вот я впервые в жизни принесла деньги в дом…
Нет, я не имею никакого права требовать назад свои картины. Знаю, родителям постоянно недостает денег. К тому же я уверена, что часть этих долларов уже уплачена за квартиру. Значит, бессмысленно встречаться с Андрусом. Рисунки, наверно, уже перепроданы, да мне и не на что их выкупить…
Я сижу за письменным столом своего детства, уставившись в знакомый вид за окном. Затем начинаю панически набивать вещами сумку. Немедленно назад, в столицу, все, хватит, я должна куда-то уехать, прочь, про-о-о-очь… Меня корежит, словно острая боль пронзила все мое существо. Я больше не вынесу мертвую тишину за семейным столом. Из-за меня у них нет внуков; у меня никогда не будет ни серебряной, ни золотой свадьбы. А ведь когда-то мои родители были счастливы, что их дочь оказалась самой завидной невестой в нашем городке. Я сама все это истребила, изничтожила, превратила в пыль и прах. А теперь у меня нет даже и моих рисунков. Единственного, по чему я тоскую.
И тут я слышу требовательный стук в дверь и голос матери: “Тебя спрашивает Андрус”.
Моя дорожная сумка почти собрана. Я принимаю боевую стойку, желая как можно скорее спровадить гостя, и кричу: “Войдите!”.
Андрус появляется в проеме двери и застывает в неподвижности.
Я всегда избегала красивых мужчин. И не очень высоко их ставила. И еще я думала, что разучилась краснеть. Но тут я чувствую, как краска заливает меня до ушей.
В полумраке зимних сумерек Андрус кажется не живым человеком, а каменным изваянием, какой-то удивительной скульптурой.
Я отступаю к окну, как дошкольница, которую пытаются показать чужому дяде.
— Успокойтесь, — слышу его голос, — я помогу вам вернуть рисунки! Успокойтесь, прошу вас. Я ведь всегда любовался вашими рисунками — с раннего детства, и в школе, и всю жизнь. Когда я узнал, что ваша мама собирает эти рисунки, роется в старых газетах и в помойном ведре, я… Да это и неважно! Одним словом, я понял, сколько боли вам причинили! Я должен был догадаться, что в один прекрасный день вы захотите их вернуть… Я еду в Париж. И мог бы взять вас с собой. Я еду на машине. Визы — на моего приятеля, а он сломал ногу, так что переоформим на вас…
Париж? Снова Париж?! И я могла бы еще раз прогуляться его улицами, побродить по станциям метро?… В каждом городе у метро совершенно особый запах, как у кожи каждого человека. Но вдыхать его можно только вблизи. Я не хочу осматривать парижские достопримечательности, но я чувствую, что хочу еще раз вдохнуть запах этого города. Как запах самого близкого человека. А там будь что будет!…
— Спасибо, — неожиданно для самой себя произношу я. — Когда выезжаем?
— Прямо сейчас, — Андрус начинает говорить быстро и деловито. — Мой друг вечером отправляется в Финляндию, завтра утром швейцарская виза будет переоформлена, друзья дадут факс в посольство…
— Почему в Финляндию? — беспомощно лепечу я.
— В Эстонии швейцарскую визу получить негде. Латыши и литовцы могут получить ее в Риге, эстонцам приходится ездить в Финляндию, — терпеливо объясняет Андрус. — Не беспокойтесь: пообещал — сделаю. Я вам не художник какой-нибудь!…
С трудом, наконец, понимаю, что выезжаем действительно прямо сейчас, но на какой-то другой машине. И направляемся пока что в Таллинн…
Торопливо прощаюсь с родителями. Они слишком поражены, чтобы радоваться или протестовать…
1. Начало
Давняя таллиннская знакомая, почти подруга, узнала, что я собираюсь в Париж. Взрыв зависти и экстаз уступают место настойчивым поучениям:
— Ты хорошо знаешь своего спутника? Помню, совсем недавно ты говорила, что ни у одного из твоих друзей нет машины.
— Две недели, — лепечу я в ответ и, видя в глазах приятельницы сочувственный испуг, торопливо добавляю, — это машина у него всего две недели, а дружим мы с детства.
Правда — а что я знаю о своем попутчике? Спортсмену положено быть бесчувственным болваном, но Андрус почему-то не таков. И это меня злит. Его деликатная улыбка бесит меня, а пронизывающий насквозь взгляд превращает в подростка. К тому же несколько раз я замечала на его лице это особенное выражение — то самое, которое давно ненавижу. Я всех мужчин презираю. Особенно спортсменов. Эстонских спортсменов — тем более. От того, как они хотят женщину, меня с души воротит. Тошнит. Не хочу, чтобы меня хотели! И не хочу ничего другого — ни любви, ни страсти, ни верности!…
Но не говорить же все это приятельнице. И я отвечаю:
— Это соседский парень. Ну да, всего-навсего сосед, так что не волнуйся!
Однако почти-подруга сверлит меня недоверчивым взглядом:
— Машина? Две недели? А водить-то ее он умеет?
Назавтра я задаю вопрос почти-подруги Андрусу:
— Вы говорили, что машина не обкатана, хотя и старая. Отчего же она не обкатана? Вы вообще умеете ездить, как положено в Европе?
Он делает круглые глаза, однако отвечает:
— Я гонщик-раллист, состязался на европейских трассах. До этого занимался мотоциклетным спортом, был чемпионом Эстонии…
— Так что же вы мне раньше не сказали?… Вы же, выходит, сказка тысяча и одной ночи, почему я ничего не знаю о вас?
— Не знаете потому, что не хотите знать, — бурчит он в ответ, не улавливая моей издевки. — Ничего не хотите знать, кроме своих рисунков, кистей и карандашей. Пропавший горшок красок для вас важнее, чем человек, с которым вы решили поехать в Европу. Человек вас интересует только намалеванный на бумаге…
Я молча скрежещу зубами. Я уже дала себе слово, поклялась, что не стану сердиться на шофера. Тем более на спортсмена. Этот человек и в самом деле всего-навсего… шофер. Шофер — и больше ничего. И именно такой мне и нужен. Именно такой человек и именно такой рейс. Тупой и заурядный.
С Размиком я ни разу не ездила на машине. Размик, конечно же, и водить-то не умел. Он и не пытался получить права. Как и многое другое. Он избегал любой физической деятельности, которую можно было назвать спортом. Гулять было слишком спортивно. Плавать — тоже, особенно в холодной воде. Излишне спортивно распахивать в мастерской окна. И совсем уж грех — восхищаться телосложением какого-нибудь спортсмена. Восхищаться можно было только скульптурой. Разрешалось восхищаться также картинами и рисунками…
Но вот теперь этот когда-то нескладный соседский парень сидит передо мной в позе, которая получше даже поз Родена… Какое сочетание силы и гибкости! Его тело звучит красноречивей и восхищает больше, чем любая скульптура…
Время от времени он рассказывает мне о том, что зимой путешествовать на машине — сущее безумие, дороги паршивые, опасности на каждом шагу, денег в обрез. И я все больше недоумеваю — отчего он не отказывается от поездки? Неужели только оттого, что раз мужчина пообещал, он сделает? Чтобы доказать, какой он гордый, упрямый и крутой?
Нет, ни на один вопрос я не нахожу ответа. Даже на такой: согласится ли покупатель вернуть хотя бы часть моих рисунков. Как я и ожидала, четверть суммы, полученной родителями, уже ушла на оплату квартиры и возврат долгов. Отец с дрожащими губами обещал снова влезть в долги, — а там хоть в долговую тюрьму! Было странно, как прерывался голос у него, обычно такого самоуверенного. Я испуганно заверила, что покупатель, вероятно, вернет не больше половины картин. Сама я не очень-то и верила в это. Теперь придется оценивать каждый рисунок отдельно, торговаться из-за каждой работы. Это было бы мучительно…
И все же в путь я собиралась без колебаний.
… И вот одним прекрасным утром мы с соседским парнем оказываемся в одной машине.
К своему изумлению я нахожу в ней собственный рисунок еще детской поры. Карандашный портрет Андруса красуется на почетном месте — там, где обычно раскидывают ноги полуголые девицы из глянцевых журналов. Я вдруг с удивительной четкостью вспоминаю, при каких обстоятельствах я сделала этот портрет. Надоедливый парнишка доставал меня нудными разговорами о том, что ему хочется иметь какой-нибудь мой рисунок на память, что он должен будет переселиться в другой город, к тетке, поступать там в техникум и прочее, и прочее… Все это напоминало какой-то индийский фильм, оттого и запомнилось. Меня как раз опять кто-то оскорбил в тот день, пройдясь насчет моей долговязости. Или рано развившейся груди? или обидчивости? — меня оскорбляли при каждом удобном случае. Нытье соседского парнишки было последней каплей в ряду раздражителей этого дня, и, в конце концов, я истерически расхохоталась, так что у парнишки глаза расширились — ну точь-в-точь как у индийской красавицы, став неожиданно глубокими, укоризненными и странно мудрыми. Я подсознательно изобразила то, что увидела…
Я сунула тогда рисунок мальчишке, чтобы не выслушивать его нытье. Мне хотелось домой, в свою комнату. Но в этот рисунок я вложила свое отчаяние и тоску по счастью. Я не отдала бы рисунок, если бы поняла это. В фантастическом этом портрете уже было то, что сейчас заставляло меня тосковать по проданным картинам. Подросток Андрус… Что-то я вложила в него, какую-то странную тайну. Я хочу понять, я должна понять, я обязана понять…
