Иван Цанкар - Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой
— Подождем! — сказал Тоне, но сам чуть подался назад, к порогу. В темноте, в глубине сеней раздались быстрые женские шаги, что-то заскрипело, и, наконец, появилась батрачка; она вынесла нам небольшую корзинку сухих груш и четыре кукурузные лепешки — маленькие, сплюснутые, но пахнувшие очень вкусно. Батрачка эта была толстой, неопрятной и неприветливой; она искоса посмотрела на нас и вернулась в дом, не проронив ни слова. Тут же, в сенях, мы присели на пол, пересчитали груши, поделили их и, рассовав по мешкам, отправились дальше.
Деревня была маленькая, очень грязная и безлюдная. Дома жались друг к другу, словно куры на насесте, и всюду стояла такая тишина, будто в каждом доме лежал покойник. Из-за садовой ограды показался мальчишка, какое-то время он молча разглядывал нас, затем протяжно, с забавным подвыванием в голосе что-то прокричал и, подняв с земли камень, швырнул нам вдогонку.
— Голодными побирушками нас обозвал! — рассердился Тоне; он хотел было погнаться за мальчишкой, да передумал и только крикнул:
— Попробуй-ка спустись к нам в долину, ты, деревяннобашмачник!
Тоне неожиданно для самого себя придумал слово «деревяннобашмачник»; мы рассмеялись и вошли в сени следующего дома.
Пока мы читали молитву, перед нами, подбоченясь, стоял широкоплечий парень. Он смотрел на нас и слушал, не двигаясь с места. Но едва мы умолкли, как он не спеша протянул руку и взял стоявшую в углу толстую дубинку; мы подхватили мешки и бросились наутек, ноги увязали в жидкой грязи по самую щиколотку.
Мы обошли всю деревню — не пропустили ни одного дома; в конце концов у каждого из нас было по два крейцера, да и в мешках кое-что набралось. Крейцеры нам дала одна старушка, но за это мы должны были прочесть немало молитв; Тоне заметил, что старуха плохо слышит, и поэтому пропустил несколько повторений «Богородице, Дево, радуйся».
— Нам нельзя так долго задерживаться, — пояснил он.
Едва мы снова вышли на дорогу, как село скрылось в листве деревьев, из него не доносилось ни звука, не лаяли даже собаки; казалось, село вымерло, и над ним, словно над могилой, ярко светился крест — это чуть высовывалась верхушка низенькой колокольни.
Теперь мы круто спускались вниз. Дорога была широкая, сплошь разъезженная, вся в жидкой грязи, так что во время ходьбы брызги летели даже на рубашку. Здесь гоняли на водопой скотину. Внизу, под обрывом, в глухом сумрачном месте была небольшая ложбинка, наполненная желтой водой. Дорога вела нас мимо нее в продолговатую неширокую долину, похожую на овальное корыто.
Долина эта была вся в зелени — красивая, спокойная, будто праздничная. По другую сторону на скалистых склонах светились на солнце две или три маленькие белые деревеньки, они глядели на нас приветливо, словно горлицы. А внизу по долине протекала неширокая речушка, с тихим журчанием она скрывалась в зарослях ивняка. И дорога здесь была хорошая, ровная, усыпанная мелким белым песком. У дороги в долине стояла новая часовенка Матери Божией, и мы преклонили перед ней колена. Вокруг веяло таким радушием, что на душе у каждого из нас стало легко и светло, словно сам Бог глянул на нас с высоты…
В этой долине нам выпала удача. Люди здесь были подобны солнечным зеленым лугам, белым деревенькам и новой часовенке у дороги. Они нас не гнали от своих порогов, и мешки наши быстро наполнялись. В просторных сенях одного из домов нас усадили за стол, мы ели пшеничный хлеб, запивая его холодным сладким грушевым сидром. Перед нами стояла дородная крестьянка и обо всем нас расспрашивала.
Не знаю, существует ли еще на свете эта долина; чудится мне, будто ее уже нет…
И снова мы были в пути, долина далеко внизу; вот еще одно дерево, один поворот, и она полностью скрылась из вида. Перед нами простиралась совсем пустынная местность. Тогда второй раз во время нашего странствия мы остановились и вопросительно переглянулись. Но все же пошли дальше, будто кто-то тянул нас за рукав.
Мы прошли еще совсем немного, когда заметили, что небо над нами больше не было ясным, как прежде. Облака уже так не спешили — усталые и ленивые, они еле ползли все в одну сторону, к северу. Тучи протягивали друг другу руки и сливались воедино, голубые просветы на небе исчезали, словно там, наверху, кто-то запирал светлые окна.
— Будет дождь! — проронил Тоне.
Ни Лойзе, ни я ему не ответили. Бог весть, что творилось тогда в моей душе, но я ощущал, что Лойзе разделяет мои чувства и мысли.
«Куда угодно, только вперед! — думал Лойзе. — Даже если польет дождь!»
Ханца шла позади всех, она немного ссутулилась и уже тяжело дышала, но мы не обращали на нее внимания.
Мы попали в неведомый край, несказанно печальный, какого я еще никогда не видывал. Холмы поросли чахлым кустарником и низкими деревьями; ветер почти утих, так что все было неподвижно, только вдали, на самом высоком холме неторопливо и равномерно шевелилось что-то высокое, словно там стояла сама смерть, размахивая своей косой. Между холмами глубоко врезались в землю узкие овраги, в них по белым камням струилась желтая дождевая вода.
Дороги почти не было, мы шли по грязным тропинкам или вдоль колеи, а иногда шагали напрямик через холмы, по крутым склонам, так что приходилось даже карабкаться на четвереньках. И нигде не было видно ни одного дома, не было слышно ни звука — бесконечным был этот край, пустынный и однообразный.
— А мы не заблудились? — спросила Ханца. На лице ее выступил пот, губы искривились, словно она собиралась заплакать.
Мы стояли на высоком гребне холма, откуда было видно далеко вокруг.
— Ну почему заблудились? Вон церковь Трех Святых, — утешал Тоне Ханцу и самого себя. Мы посмотрели в ту сторону — вдали, высоко, там, где начиналось серое небо, виднелась белая точка.
— А теперь, ребята, скоро будет холм, вот где нас ждет удача! Там всего три дома, а вокруг лес из одних фруктовых деревьев. В долине и на склонах сплошные яблони — как сосны и буки в нашем лесу.
У Лойзе заблестели глаза, у меня стало легче на сердце, а Ханца ускорила шаг. Яблони вместо сосен и буков! Да что там яблоки! В мешках у нас набралось их немало. Но тут было что-то иное, лучшее — сладость надежды… Не обязательно, чтобы там были яблоки, пусть будет что угодно…
Почти всю дорогу, с самого утра, мы шли молча.
Тоне, дома постоянно голодный, думал о кукурузных лепешках, о яблоках, о сладком грушевом сидре; и у Ханцы были подобные мысли, родные постоянно били ее, она весь день нянчила маленького ребенка и никогда не наедалась досыта; девочка мечтала о белом хлебе, о ярком пестром платке, может, даже о серебряных сережках; поэтому глаза ее были такими странными, словно она смотрела и ничего не видела. Оба они — брат и сестра — направлялись в удивительные края, где стояли дома из пряников с крышами из белого сахара. Оба шли и молчали.
И Лойзе мечтал. Его мечты еще больше напоминали чудесную многоцветную сказку — насколько прекрасную, настолько и невероятную. Он никогда не ел господской пищи, но, скорее всего, и не стремился к этому; лицо его было бледным, болезненным, а глаза горели, как пламя. Думаю, потому он плохо и кончил, что был таким…
Мы остановились. По ту сторону пригорка белела дорога, красиво петляя между величавыми деревьями. Шли мы туда весело, но когда вступили на эту дорогу, она больше не была такой красивой и белой, как нам казалась раньше. Может, когда мы смотрели на нее издали, сквозь облака проглянуло солнце. Грязь на дороге подсохла только сверху, но стоило на нее ступить, как нога проваливалась и скользила. Трава у дороги была еще мокрой, на деревьях иногда вздрагивали отдельные ветви, стряхивая на нас крупные капли.
Среди деревьев стоял большой крестьянский дом — снизу каменный, сверху деревянный, крытый соломой. Маленькие оконца смотрели с каким-то недобрым лукавством, словно они нас издали приметили и теперь злорадно подмигивают, здороваясь с нами. Мы подошли уже близко, нигде не было ни души. И почему-то — мы сами этого не могли понять — в наши сердца закрался страх.
— Ну, все-таки пошли туда, Господи, благослови, — расхрабрился Тоне и медленно ступил вперед.
Вдруг откуда-то из хлева или сарая выскочило что-то черное и бросилось к нам. Это был огромный пес, но он не лаял, приближаясь большими бесшумными кошачьими прыжками. До нас оставался всего один прыжок, в этот миг длинная веревка, на которой был привязан пес, туго натянулась и рывком отбросила его назад, так что он даже перекувырнулся. Тогда он хрипло залаял и ринулся на нас снова.
Тоне схватил за руку Ханцу, чтобы она не упала, и побежал, увлекая ее за собой, по траве, по камням, по грязи — напрямик. Мешок развязался, из него посыпались яблоки, в грязь упала кукурузная лепешка; Лойзе на бегу обернулся, поднял лепешку и помчался дальше. Мы бежали до тех пор, пока дом не исчез из вида. Запыхавшиеся, потные, мы наконец остановились. Ханца вся выпачкалась в грязи, на лице и руках у нее были ссадины, но она не плакала.
