Виктор Пелевин - Who by fire

– А если я пиджак сниму?

– Ничего. У него радиус – сорок метров. С вами на связи постоянно находятся суфлер и консультанты – линия на вашем наушнике многоканальная. Видите вон тот длинный синий вэн? Они все в нем. Считайте, целая команда «Что, где, когда» плюс компьютер с библиотекой Конгресса.

– Суфлер-то хороший? А то у меня с английским иногда…

– Все будет в лучшем виде. Если английское слово забудете, или если какая-нибудь местная cultural reference нужна, кашляете один раз. Если сострить хотите, то два. А если хотите сказать что-нибудь невероятно тонкое, или там интеллектом надавить, кашляете три раза. Охрана, кстати, на связи все время.

– Только чтобы не путались под ногами.

– Борис Марленович, – сказал референт, нежно беря босса за руку, – может быть, еще разок подумаете? Мы бы для вас целый кордебалет таких организовали. И безо всякого риска.

– Вот никто из вас, молодых, не понимает, – сказал Борис Марленович, снимая кисть референта со своего предплечья. – Льва на сафари тоже можно из офиса заказать. Его за пять минут с вертолета грохнут и доложат. Но ведь люди на охоту сами ходят.

– Тогда хоть разводной ключ возьмите.

– Какой еще разводной ключ?

– Универсальный, – горячо ответил референт, и в его руке появился небольшой черный пистолет. – Любого разведет, даже в бронежилете. А там и наши подбегут.

Борис Марленович брезгливо покосился на оружие и протянул было к нему руку, но в последний момент его ладонь изменила траекторию и выдернула фиолетовую гвоздику из укрепленной на стене вазочки. Обломав стебель, он продел цветок в петлицу.

– Ты мне еще цепь дай на шею, – сказал он. – Я никого разводить не буду. Сердце не то.

– Я знаю, вы добрый, – вздохнул референт. – Романтик. А ведь в России вас считают такой, знаете, акулой, холодной и безжалостной.

– Правильно считают, – сказал Борис Марленович. – Мне ведь тоже не вожжа под хвост попала. Просто все это имеет для меня большое сим-во-ли-чес-кое значение. Как по-английски символическое значение?

«Symbolic meaning», – сказал голос в правом ухе.

– Симболик минин, – повторил Борис Марленович, открывая дверь лимузина, – и симболик Пожарский. Слышите меня хорошо? Прием. Чего рыбой-то так воняет?

«Слышим и видим вас отлично, – сказал голос в ухе. – Тут рядом рыбный рынок – Fulton Street Fish Market. А объект по-прежнему на South Street Seaport. Сейчас идите прямо…»

Толпа на дощатом помосте живыми кольцами окружала разного рода фокусников и умельцев, выступавших перед публикой. Борис Марленович простоял минуту или две в одном из таких колец – возле черного парня, который под аккомпанемент барабана подныривал грудью под низкую планку, немыслимо изгибаясь, но оставаясь на ногах. Но Бориса Марленовича совершенно не интересовал черный артист. Он смотрел в другую сторону – на нее.

Она была точно такой же, как и месяц назад, когда он увидел ее из окна машины. Это была женщина лет тридцати, может быть – тридцати пяти. На ней была светло-зеленая хламида, терновый венец с длинными зелеными шипами и зеленые сандалии. Ее простое и милое лицо было покрыто зеленым гримом в тон одежде, а на руках были зеленые перчатки. В правой руке она держала зеленый факел, а в левой – бутафорскую зеленую книгу. Недалеко от нее стоял скучающий фотограф. Когда стало ясно, что Борис Марленович приближается именно к ней, она подняла голову и улыбнулась.

– Хотите сфотографироваться? – спросила она. – Если да, то давайте быстрее, пока светло.

– Вы, может быть, удивитесь, – сказал Борис Марленович, с некоторым усилием произнося английские слова, – но я хочу просто… э-э-э… познакомиться.

– У вас странный акцент, – сказала она. – Вы откуда? Дайте я угадаю… Из Греции?

– Угадали и нет, – ответил Борис Марленович. – Я немножко из России. И немножко с Кипра. А зовут меня Борис Марленович Соленый.

Он кашлянул три раза.

– Фамилия, конечно, смешная, но чеховская. Наполовину. А на другую половину – фрейдовская, хе-хе. По телевизору не слышали? Странно.

– А меня зовут…

– Стоп, – сказал Борис Марленович. – Я хочу, чтобы сегодня вы были просто Свободой. Позвольте мне так и называть вас, а? Для меня это важно.

– О'кей, – сказала Свобода и улыбнулась. – О'кей. Как дела, Борис?

– Неплохо, Свобода. Может, прогуляемся вместе?

– Вообще-то я работаю, – сказала Свобода и оглянулась на фотографа.

В руках Бориса Марленовича появился плотный белый конверт.

– А я и предлагаю вам работу, – сказал он.

– Какую еше работу? – нахмурилась Свобода.

Борис Марленович откашлялся.

– По специальности, – сказал он с улыбкой, протягивая конверт Свободе. – Освободите меня на несколько минут от одиночества. Больше я ни о чем не попрошу, обещаю.

Свобода настороженно взяла конверт, заглянула в него и несколько раз моргнула зелеными веками.

– Вы что, арабский принц из Сибири? – спросила она.

– Арабские принцы у меня в приемной сидят, – сказал Борис Марленович. – Между правыми и левыми радикалами. Так что?

– Богатый парень, – сказала Свобода. – Понятно.

Дойдя до ограждения, за которым плескалась темная вода, они оперлись локтями о деревянные перила.

– Только не подумайте, что фотограф состоит при мне сутенером, – сказала Свобода, вглядываясь в разноцветные огни Бруклина на той стороне Ист-Ривер. – Просто сейчас не сезон. Вы первый раз в Нью-Йорке? Хотите, я расскажу, что мы видим вокруг? Видите вон те желто-белые огоньки? Это River Cafe. А этот мост…

– Знаю, – перебил Борис Марленович. – Имени Бруклина. Я вам про него такое могу рассказать, чего вы сами не слышали.

– Например?

Борис Марленович солидно откашлялся.

– Ну например… э-э-э-э… Может, знаете, в начале века был такой поэт Маяковский? Он про этот мост стихотворение написал. Так и называлось – «Бруклинский мост». И, значит, в этом стихотворении негры, то есть афроамериканцы, прыгали с Бруклинского моста в Гудзон. От невыносимой легкости бытия. Обратите внимание, прыгали именно в Гудзон, хотя здесь Ист-Ривер. Три мили, значит, пролетали – через весь Манхэттен. Между прочим… э-э-э… у вашего Кастанеды дон Хенаро прыгал на семь миль дальше, зато у нас на пятьдесят два года раньше.

– Интересно, – улыбнулась Свобода. – А в музыке вы так же разбираетесь, как в поэзии?

– Еще бы. Вот эта песня, например. Которую на том паруснике крутят… – Борис Марленович кашлянул еще раз. – Это Леонард Коэн.

– Поразительно, – сказала Свобода, уже с искренним любопытством глядя на Бориса Марленовича. – Действительно, это Коэн. А про что эта песня, тоже знаете?

– Конечно… э-э-э… Челси хотел. То есть хотел не Челси, а Джанис Джоплин. Но в гостинице Челси… Да. Короче, была такая певица, Джанис Джоплин, у которой был с Коэном роман. Они любили друг друга в этой гостинице. Вам нравится Коэн?

– Не то слово, – сказала Свобода и вздохнула. – В свое время я мечтала снять на сутки тот номер в Челси, где они встречались. Но потом поняла – он всегда будет кем-то занят.

– А вы знаете – сказал Борис Марленович, – у меня такое чувство, что, если мы поедем в эту гостиницу прямо сейчас, этот номер будет свободен… Я повторяю, такое чувство, что этот номер будет свободен через… Сколько туда ехать? Минут двадцать? Через двадцать минут.

Номер и правда оказался свободен, только почему-то не прибран. Похоже, постояльцы покидали его в спешке – кровать была в полном беспорядке, на полу валялся мужской носок и несколько новеньких стодолларовых бумажек, а электрочайник, стоявший на стойке сразу за дверью, был еще теплым. На вкус Бориса Марленовича, привыкшего к более строгим интерьерам, номер выглядел необычно – зеркальная стена над изголовьем кровати отражалась в такой же зеркальной поверхности напротив, из-за чего казалось, что кровать стоит в туннеле, с двух сторон уходящем в меркнущую бесконечность.

– Кровать-то могли бы и прибрать, – буркнул Борис Марленович.

Свобода осматривала комнату с живым интересом. У окна стоял журнальный столик и два кресла – на одном валялась большая плюшевая обезьяна, похожая на бруклинскую тетку Микки Мауса, а на другом лежала девственная скрипка из клееной фанеры, явно не знавшая даже игрушечного смычка. На столике между ними почему-то лежала пара очень подозрительных игральных костей.

Борис Марленович тихонько прочистил горло.

– Ты что, простужен? – спросила Свобода. – Все время кашляешь.

– Нет, – сказал Борис Марленович. – Я просто подумал, э-э-э… что неубранная кровать – это символично. Помнишь, как в этой песне? Giving me head on the unmade bed while the limousines wait in the street…[2]

Свобода посмотрела на Бориса Марленовича пустыми зелеными глазами.

– Насчет лимузина – это красиво совпало, – сказала она, кладя ему на плечо нежные пальцы. – А вот насчет giving you head…[3] Даже не знаю. Вообще, это не в моих правилах. Но раз уж у нас сегодня такой вечер караоке… Давай так – если ты помнишь, что в песне дальше…