Уилл Фергюсон - Счастье™
Именно в этот мир, в эту постмодернистскую, гипераутентичную реальность только что вошел наш Эдвин де Вальв.
В «Сутенире» Эдвин служит уже больше четырех лет – с тех самых пор, как отказался от первоначального плана стать профессиональным бонвиваном. (Оказалось, в этой категории почти нет вакансий.) Эдвин работает на четырнадцатом этаже дома номер 813 по Гранд-авеню, в Отделе Нон-фикшн. Сегодня, как обычно, Эдвин остановился купить две чашки кофе у киоска Луи («Хот-доги и Пикули от Луи»). Большинство редакторов «Сутенира» предпочитают более изысканные и модные кофейни, но не наш Эдвин. У него грубый вкус простого человека. Да, Эдвин пьет самую обычную «Яву» Луи, а не какую-нибудь обжаренную вручную смесь из «Кафе Круассан». Этот парень любит настоящий кофе, без причуд. Он бросает деньги на прилавок и говорит:
– Сдачи не надо.
– На латте-моккаччино вам корицу или белый шоколад с миндалем? – интересуется Луи. Обслюнявленная сигара во рту, двухдневная щетина на подбородке(-ках).
Последние четыре года каждый божий день, кроме выходных, Эдвин останавливается у киоска Луи, а Луи так ни разу его и не вспомнил.
– Мускатный орех и корицу, – устало говорит Эд, – и щепотку сушеного шафрана. Пены побольше.
– Минуточку, – кивает Луи, – одну минуточку. В вестибюле 813-го дома по Гранд-авеню звуки неожиданно затихают: эхо шагов, далекий гул лифта, шорох сотни грядущих инфарктов. И все. Смолк белый шум транспорта. Смолкла городская симфония кимвалов.
Только здесь, на Гранд-авеню, можно вздохнуть хоть с каким-то облегчением.
Лишь спустя несколько лет Эдвин обнаружил, что на самом деле он работает на тринадцатом этаже. Официальный адрес «Сутенир Инк.» – кабинет 1407 – не вполне соответствовал действительности. Эдвину открылось это в лифте, когда он рассеянно заметил однажды, что в начале двойного ряда кнопок в паре стоят нечетные и четные числа (1—2, 3—4, 5– 6…), а наверху панели наоборот – четные и нечетные (…16—17, 18—19, 20—21). И только потом, мысленно пробежав по всему ряду чисел, он понял: цифра 13 отсутствует. Это все испортило и разрушило весь порядок. «Сутенир» располагался не на 14-м, а на 13-м этаже. Когда Эдвин упомянул про эту странность, редакторы не обратили внимания, только специалист по оккультизму слегка побледнел.
Держа две чашки кофе (а нам бы тут не грех поинтересоваться, для кого вторая), Эдвин плечом толкнул стеклянную дверь офиса и боком вошел в мир слов. В мир слов и лихорадочного шелеста бумаг, в мир, где оказываются выпускники филфаков – они подавали такие надежды, а теперь редактируют грамматику, испещряют пометками рукописи, черкают и мечтают, что когда-нибудь откроют окно, шагнут в него и упадут вверх, в облака, в золотую кайму света на вершине города, в самую высь, куда тянутся лишь лучи солнца… А пока им надо редактировать книги, сочинять аннотации, ходить по длинным зеленым коридорам под флуоресцентными лампами, делать фотокопии, успевать к сроку, размахивать садовыми ножницами, оскоплять прозу.
Десять минут десятого, а работа уже кипит. Люди проносятся мимо, целеустремленно спешат в никуда. Цветы в издательстве – пластмассовые, но даже они, похоже, гибнут от нехватки солнца.
Когда Эдвин проходил мимо своего жалкого загончика из картонок, склеенных скотчем, сердце упало. На столе высилась бумажная башня. Тяжелые плиты рукописей. «Самотек». Макулатура. Ненужная, непрошеная, неприятная. Здесь умирают мечты. Заявки на издание, сопроводительные письма, целые рукописи оседают толстым слоем на издательских столах повсюду. Каморка Эдвина и так вобрала в себя массу этих отложений. Что за черт? Добравшись до кабинета Мэй в конце коридора, он уже закипал. Как обычно, дверь была не распахнута, но и не закрыта. («Приоткрыта», – немедленно вмешался его экономный редакторский мозг, желая урезать предыдущее изречение под самый корень; все знают, что редакторы славятся особой нелюбовью к писательским расплывчатым отступлениям.)
– Что за черт? – сказал он, входя в комнату. – Что за кипа на моем столе? Я думал, мы взяли стажера.
Мэй подняла взгляд от бумаг:
– И тебя с добрым утром!
В контексте книжного бизнеса Мэй Уэзерхилл считалась преуспевающей – вполне современная целеустремленная молодая профессионалка с громким, однако низкооплачиваемым титулом: Заместитель Главного Редактора по Нон-фикшн, Исключая Биографии, но Включая Ангелов и Похищения Инопланетянами (хотя этим, по утверждениям многих, на самом деле должен заниматься отдел художественной литературы). Мэй была чуть пухловата, немного застенчива и самую малость привлекательна. Хотя «пухловата» – не совсем верное определение. Лучше сказать: «крупновата». «У меня не грудь, – шутила она, – а бюст. В этом отношении я – неовикторианка». То, что у Эдвина было стройно и подтянуто, у Мэй – в складочку и ямочку.
Как ни странно, Мэй, однако, не знала, что самое заметное свойство ее – не грудь, весьма пышная, а губы, красные, восковые. Такой оттенок не встречается, наверное, нигде, кроме карандашей «Крайола». Казалось, будто губы нарисованы, будто на самом деле восковые, навеки приклеенные. Во время разговора Мэй не смотрели в глаза, не в силах отвести восхищенных взглядов от губ. Лицо у нее бледное, почти до полной безжизненности, как и у большинства редакторов. Но в ее случае дело совсем не в этом. Просто Мэй Уэзерхилл создана из фарфора. Мягкого фарфора. Теплого фарфора. Но, тем не менее, – из фарфора. Прекрасного и хрупкого. Когда она смеется или просто улыбается, кажется, будто ее мысли далеко.
– Экзистенциальные глаза, – так однажды (образно) выразился Эдвин.
– Карие, – откликнулась Мэй, – ты путаешь карие глаза с французской философией.
– Возможно, – ответил он, – а может, и нет.
Мэй постоянно металась от одной диеты к другой, что долго озадачивало Эдвина. При таких экзистенциальных глазах – зачем сидеть на диете?
Ко всему прочему, Мэй обладала неуловимой субстанцией, называемой «сила». Сила окружала ее и пропитывала; такова была ее личная марка духов. Отчасти это объяснялось положением Мэй в «Сутенире», но, что важнее, она пользовалась Благосклонным Вниманием самого Издателя («а также его яйцами», по мнению одного ехидного редактора). Мэй Уэзерхилл, менеджер среднего звена, поверенная главного исполнительного директора, руководитель отдела, наняла Эдвина де Вальва на работу и столь же легко могла его уволить. В любую минуту, в мгновение ока, почти по капризу – и бог свидетель, поводов для этого Эдвин давал предостаточно. Но она его не увольняла. Никогда не угрожала ему – ни открытым текстом, ни намеком, потому что… в общем, из-за того Случая на Турбазе «Шератон Тимберленд». После которого все изменилось.
Это произошло во время книжной конференции на севере штата, когда, опьяненные шампанским и дурачествами, Эдвин и Мэй, хихикая, повалились на кровать (просто по-дружески). А потом, как несложно догадаться, шумно дыша, быстро раздели друг друга и принялись слизывать пот друг у друга с шеи (уже совсем не по-дружески). На следующий день во время нудной лекции «известного автора» (или, возможно, это был известный агент) по бедру Мэй медленно потекла струйка – «Эдова сущность», так сказать, – и она поняла: между ними уже ничего не будет прежним.
Они об этом эпизоде не говорили. Кружили вокруг да около, балансируя почти над пропастью, но никогда не произносили вслух этих слов, ставших теперь анафемой: «Шератон Тимберленд». Это стало их Аламо, их Ватерлоо, синекдохой водораздела их дружбы.
Недавно Мэй отредактировала для «Сутенира» причудливый словарь под названием «Непереводимости», где остроумно объяснялись термины, которых нет в английском языке. Целые чувства, целые понятия остались невыраженными только потому, что для них еще не придумали слово. Например, «mono-no-aware?», «печаль вещей» – по-японски это означает некое страстное чувство, которое таится повсюду за внешней стороной жизни. А, скажем, термин «mokita» на языке киривина Новой Гвинеи – «правда, о которой не говорят». Речь идет о молчаливом согласии не говорить о том, что всем известно, как, например, пристрастие к алкоголю тетушки Луизы или скрытая гомосексуальность дядюшки Фреда. Или Случай в «Шератон Тимберленд». Как и то, что Эдвин женат. Все это – «мокита». Что сближало и разделяло Эдвина и Мэй: тонкая, непроницаемая стена «мокиты».
«Он женат, он женат», – повторяла Мэй, когда понимала, что теряет над собой контроль. Когда хотелось нежно погладить его по шее. «Он женат». Чем чаще она повторяла эти слова, тем сексуальнее они звучали.
– Да, мы брали стажера. – Мэй благодарно улыбнулась, когда Эдвин поставил перед ней чашку кофе. Это была, понятное дело, не многозначительная и уж, конечно, не кокетливая улыбка – она просто говорила: «Я знаю, почему ты приносишь мне каждый день кофе. И ты знаешь, что я это знаю. И все же мне это по душе». (Улыбка Мэй многое могла выразить.)
