Халлгримур Хельгасон - 101 Рейкьявик
— Ну-ну… Так тебе нужны эти трусы? Надеюсь, они как раз. Там был только большой размер. Тебе принести кока-колы?
— Ну мама!
Она подходит и кладет руку мне на плечо. Я чувствую, как ее груди касаются моего затылка.
— Ну, ладно, сынок, не буду тебе мешать… Ты что, по-английски пишешь?
— Мама!
— Ой, извини. Не буду лезть не в свое дело.
Она целует меня в темя и уходит.
— Я купила говяжье филе. А Лолла обещала принести красного вина. Устроим сегодня небольшой банкет.
Говяжье филе — это моя любимая еда. Она что, пытается подлизаться? Это, наверно, неспроста…
Когда меня позвали, я сидел со своей дистанционкой. По кабельному викторина: «What's on Television?»[8]. Вопрос: «Что идет по каналу „Евроспорт" между десятью и одиннадцатью утра?» Надо будет проснуться пораньше.
Когда я вошел, они говорили о Хейдаре. Лолле он по кайфу. А мне по кайфу Лолла. У нее внушительная грудь, а сама она юморная. Прикольная. Лолла все время пытается меня подковырнуть, зато она часто приносит траву и наполняет наш дом весельем. С ней и мама становится веселее. Особенно когда покурит с нами. От этого она перестает вести себя как типичная мамаша. Им хорошо вместе, а ведь они такие разные. Маме пятьдесят шесть лет. Лолле — тридцать семь. А познакомились они на Фарерских островах. То есть мама туда ездила на какую-то крутую конференцию. Мама — эдакое Гостелерадио. А Лолла скорее как Вторая программа[9]: я ее толком не знаю, смотрел мало, но там больше удобоваримых передач. Лолла — специалист-нарколог. Нар-ко-лог. Так и сыплет байками про алкашей, особенно когда сама нальется. В трезвом виде про пьянки слушать не так прикольно. А живем мы на улице Бергторугата, а обедаем на кухне.
М.: Ну как трусы? В самый раз? Я ему сегодня трусы купила, в «Бонусе».
Л.: В «Бонусе»? В бонусе окажется та, которая будет их снимать! А такой розовый поросенок на них случайно не нарисован? У них же эмблема — свинья.
Я: Не знаю…
М.: Ты их не мерил?
Я: Мамча!.. У нас красная капуста еще осталась?
Л.: По-моему, хуй очень похож на розового поросенка.
Я: Да ну?
Л.: Такой же сладенький и вкусненький.
Она смеется. Мама осклабилась. Я улыбаюсь эдакой улыбочкой как у JR.
Я: А я думал, ты поросятинку не любишь. Ты же у нас лесбиянка…
М.: Кто хочет мороженого?
Л.: Лес Би… Нет, Хлин, я больше о тебе беспокоюсь. Ты — как свинья-копилка.
Я: Это в каком смысле?
Л.: Да ни в каком. Просто ты все что-то копишь, не размениваешься по пустякам. Все бережешь себя для одной-единственной?
Я: Эт-то еще что?
Лолла, осклабившись, смотрит на маму, которая уже встала.
М.: Давайте съедим по мороженому и сменим тему!
Я: Эй, мамча, ну ты-то зачем вмешиваешься? Или у меня уже совсем никакой личной жизни?
М.: Сынок, она тебя просто дразнит. Лоллочка, ты больше ничего не хочешь?
Л.: Нет, спасибо, я сыта…
Я: Сыта болтовней по горло. Где моя газета? «DV»[10] где? Надо посмотреть объявления насчет квартир.
Л.: Ты хочешь переехать из дому?
Я: Ты что, не купила мне «DV», мама?
М.: Я думала, ты из нее уже вырос. Тридцать три года парню…
Я представляю себе солидную, комфортабельную комнату, где никто не стучится в дверь, потому что на это есть звонок. И я там только с одним человеком — с самим собой; компьютер и телевизор, штук шестнадцать кассет как шестнадцать мгновений весны, полный Вуди Аллен — и никаких лесбиянок. Что-то в них есть, в этих бойких болтливых бабенциях, по-мужски остроумных, таких сучках, у которых язык хорошо подвешен. Мне они совершенно не катят. Прямо не знаешь, как им ответить, хоть стой, хоть падай. Всегда обламываешься. Особенно если у них вдобавок такая грудь. Прямо надувательство какое-то. То есть я вот к чему клоню: по части форм женщины давно обскакали нашего брата, это их область. А нам зато мозг. Но они и его умудрились прихватизировать. А что же тогда нам? Бабы забрали все: и внешность, и ум. А нам осталось молча лежать с этим безмозглым в руке, пытаясь выжать из него последние капли серого вещества…
А мама из другого поколения. Тогда операции на головном мозге еще не были таким обычным явлением. И мама всегда рядом. Мама всегда держит мою сторону.
— Что ты, Лоллочка! Хлинчик никуда не уедет, будет жить здесь сколько душе угодно.
После мороженого — косячок. Лолла скручивает две козьих ножки, одна перепадает мне. (Все-таки полезно иногда на нее обидеться.) Мы перебираемся в гостиную. Под курево «новости» идут лучше. А так вообще исландский телевизор — один сплошной отстой. Рыба да море, море да рыба… И какому теленку взбрело на ум, что это круто: все время жрать какую-то холодную фигню, да еще со дна морского? Сугробы под траву — кайф, прямо как мороженое. Эскимо над северным побережьем. Ванильное на Западных фьордах. Нуга над Северным фьордом. Они обе подобрели и опять заговорили про трусы. Ну уж нет…
Мамча: Но ведь ты говорил, что тебе нужны трусы? У него вечно нет трусов, прямо не знаю, куда он их девает, кажется, я только и делаю, что покупаю ему трусы. Хи-хи.
Лолыч: Значит, он их забывает у девушек после того, как… Знаешь, как все холостяки, которые не хотят ничем себя обременять. Они нарочно оставляют у дамы свои трусы, все такие, хи-хи, зассанные и вонючие… И тогда меньше риск, что даме захочется еще.
Я-ич: Ну а некоторым, наоборот, нравится Гютльфосс, а еще Гейзер. Хи-хи. Ты, Лолла, разве не знаешь?
Лолыч: Гейзер?
Я-ич: Ну да. ты же знаешь, он перестал извергаться, теперь только воняет.
Мамыч: Ну Хлин!
Я-ич: Мама, я же говорил: они все исчезают у тебя.
Лолыч: А-а, Берглинд! Ну ты даешь!
Мамыч: Хи-хи. Где же это?
Я-ич: В стирке.
Теперь они в ударе, прицепились к моим трусам и желают, чтобы я непременно их померил. Наверно, я стал таким кособоким, что одежда на мне больше не сидит. Я быстро возвращаюсь в гостиную в одних «Бонусных» трусах на голое тело. Встаю в различные позы. А они пищат и верещат, как на шоу Чиппендейлз. В отличие от мужчин, у женщин другой взгляд на стриптиз. Они, то есть женщины, несутся на всех парах. В то время как мужчины уходят в себя, движутся на пониженных оборотах, делаются серьезнее и глотают комок в горле. Шевелят кадыком. Лолла просит меня подойти поближе, дергает за резинку трусов, отпускает и говорит, что они в самый раз, добавляя: «Когда он вот такой, как сейчас». Они корчатся от смеха у себя на диване. Одноглазый безмозглыш как раз на уровне ее глаз, и я чувствую, несмотря на присутствие мамы, что ему хочется вытянуться и встать с ней лицом к лицу. Я побыстрее убираюсь вон из гостиной.
Трёст звонит в 23.15. Мы уже в будущем; я выключаю компьютер и телевизор. Близится полночь, и я шагаю по Лёйгавег[11]. Холодная темная снеговерть, ни то ни се, как бы пучина, пучина времени. Настроение первобытное, совсем древность: так долго шагать, а уши белеют и деревенеют на пронизывающем ветру, того и гляди разобьются, фарфоровые уши. А когда я перешагиваю порог заведения, мы опять возвращаемся к самому началу: 0000. Нулевой год.
«Замок» в полночь. Не так чтобы особенно клевое место. Несмотря на название — в подвале. Назвали бы «Каземат», было бы суровее. Спускаешься по ступенькам в прошлое. Кружало, в котором ты окружен утопшими в кружке: мрачный вертеп, стены из бутафорского булыжника, а на стенах мечи и латы (тоже бутафорские?). Из динамиков — рок-музыка прошлого века, саунд такой изношенный, словно эти пластинки вырыли при археологических раскопках: Black Sabbath, Deep Purple, Led Zeppelin. А когда мы втроем входим (я, Трёст и Марри), звучит, кажется, «Eye of the Tiger»[12]. Словно мы все в мифе или в легенде. Мне кажется, будто я попал в сериал «Квантовый скачок»[13]. Древняя Греция, только все в куртках и пиджаках. За стойкой — Вакх, взгляд в пустоту, старый палач, жирный и вероломный, градом сыплет удары на людей — пожизненных узников зеленого змия с глубокими рваными ранами на спинах, — у него блестящая экипировка: пивные краны как рычаги на орудии пытки, с каждым прикосновением к ним петля на шее затягивается все туже, он хохочет, а позади него целый арсенал: на полках — «Hot Shots», «Black Death», «Grenades». Он поигрывает бутылками, как винтовками, целится из них в намеченных жертв, а на стволах этой батареи у него глушители. Он зубами выдергивает пробки из бутылок и кидает их в толпу как гранаты, замешивает коктейль Молотова. Разливает по стаканам бурлящую кислоту, наполняет чаши ядом, а клиенты расписываются на чеках, как будто подписывают собственный смертный приговор. Обстановка весьма огненная. Кирюхи, под завязку залитые горючим, и кое-где между ними — синеглазки, а в груди у них газ. Одна из них (ц. 3500), как следует проспиртованная, подходит и спрашивает, не найдется ли у нас огоньку. Я подношу ей зажигалку с таким чувством, будто поджигаю ее. Она вспыхивает и благодарит сорокаградусным поцелуем. Я пытаюсь увернуться, но меня всего обдает чадом коптилки из губной помады.
