Д. Томас - Арарат

Казалось бы, это противоречит принципу «сплавления» реальности в некую однородную субстанцию. Но это не так. Катализатор для такого сплавления обозначен Томасом в следующих строчках:

«…Свет за окном потемнел и стал скорее духом света, чем самим светом; он поразил Коринну как нечто еще более драгоценное, нежное, чувственное. Боль сдавила ей горло, дрожь пробежала по позвоночнику, доводя ее до экстаза… Она на мгновение обратила взгляд на греческого певца, на оркестр, она приветливо улыбнулась кому-то. Но по большей части она глядела на свет в окне, как на своего тайного возлюбленного, к которому обращалась, говоря глазами, как это делают посреди толпы: О, я люблю тебя! Забудь этих тупых людишек, все наши ссоры… Я люблю тебя!»

Если Марков отображен в Розанове, Розанов – в якобы измышленном им Суркове, Коринна Ризнич – в измышленной ею Мэри, Чезаре Космо – в Бене Финдляйтере, и т. д., и т. п., то возникает резонный вопрос: а в ком же отображен сам автор? Естественный ответ: во всех! Кроме того, в «Ласточке» имеются два автобиографических отрывка, а в последнем романе – «Ложе лжи» – Томас, как уже говорилось, взаимодействует со своими героями «вживую».

Но мне кажется, однако, что к роли импровизатора, плавающего в потоке слов, образов, мыслей и бесчисленных отражений, ближе всего стоит образ единорога, не взошедшего на ковчег. Он почему-то представляется мне автопортретом Томаса:

…не пристал к прочим тварямтолько единорог;сорок дней он сражалсявне ковчега, один;но не струсил, не сжался —сам себе господин.Пусть других, кто умнее,приютил Арарат, —его участь честнееи достойней стократ.Пусть я не из эзопов,но додуматься смог:век кровавых потоповувенчал его рог.Если так, то, наверно,будет проблеск в судьбе…

Импровизация – это строительство без предварительного плана, в итоге которого, однако, создается нечто цельное и гармоничное. Мне хочется, чтобы перед читателем, как и передо мной, переводчиком, все время развевалось платье, выбранное Коринной Ризнич для выступления в финале: «…необычное, из ряда вон выходящее платье, оно представляло собой карту мира. Светло-голубое (там, где подразумевались океаны) и золотистое (там, где имелись в виду континенты), оно вызывало вздохи восхищения».

Пролог

Импровизация – способ познания мира, и цель ее – собрать воедино его разрозненные части.

Посвящается А. Л.

Сергей Розанов приехал из Москвы в Горький без какой-либо особой необходимости – просто чтобы провести ночь со слепой молодой женщиной. Женщина эта, оказавшаяся не такой уж и молодой и к тому же с отталкивающе худыми ногами, – чего отнюдь не явствовало из фотографии, которую она ему прислала, – приехала из Казани; им обоим казалось, что Горький, в силу своей равноудаленности, наилучшим образом подходит в качестве места для их первого свидания. Она готовилась защитить диссертацию о его поэзии и написала ему об этом, а позже они говорили по телефону. Розанову понравился ее голос, но более всего его соблазняла ее слепота. Ему никогда не приходилось спать со слепой. Хотя она была замужем, не составило большого труда уговорить ее встретиться с ним.

Все получилось не так, как он рассчитывал. Судя по ее узловатым рукам с проступающими венами, она не могла быть намного моложе его – а Розанову было пятьдесят. Смешно защищать диссертацию в таком возрасте. Ее тощие ноги он воспринял как оскорбление. Что хуже всего, слепота ее ничуть не привлекла его, когда они встретились лицом к лицу. Ее блуждающий, ни на чем не задерживающийся взгляд заставил его содрогнуться. Когда они, пообедав, оказались в номере чудовищно дорогой гостиницы и можно было наконец выключить свет, он испытал облегчение.

Больше всего бесило его то обстоятельство, что, как он знал, Коланский, командовавший танковыми частями Западной группы войск, приехал в отпуск в Москву и отсутствие Розанова (по легенде, уехавшего для чтения лекций о Максиме Горьком) обеспечивало генерал-майору свободный доступ к розановской любовнице – Соне. Сергей полагал, что Соня просто заигрывала с Коланским, шантажируя этим его, Розанова, с тем, чтобы он что-то предпринял в отношении своего семейного положения; но полной уверенности у него не было. Когда дело касалось Сони, он ни в чем не был полностью уверен. Тем не менее, как последний тупица, он предоставил им целую ночь, на протяжении которой они могли ужинать, болтать, смеяться – и заниматься любовью.

Розанов содрогнулся от этой мысли и едва удержался от того, чтобы тут же не позвонить ей, пусть и в присутствии Ольги.

Ольга в постели блистала акробатической техникой, но ей недоставало артистизма. Она, казалось, полагала, что достаточно все время шептать ему о том, как она его любит. В конце концов он выпростался из нее и покончил со всем делом сам. Она умоляла сказать ей, что она сделала не так и о чем он думает. Когда он ответил: «О декабристах», – Ольга расстроилась еще больше. Он не стал ее утешать, продолжая смотреть на портьеры, колыхавшиеся в темноте.

– Для тебя я, наверное, не очень хороша, – грустно сказала женщина. – У меня мало опыта.

– Ты была прекрасна. Мне так понравилось, что я все сдерживался и сдерживался. Слишком долго сдерживался, прости.

Он пытался придумать повод для того, чтобы одеться и покинуть ее, оставив деньги для оплаты счета, но пойти ему было некуда. Сахаровы были где-то в Горьком, но вряд ли они бы обрадовались, постучись он в их дверь заполночь. К тому же за ними следили, это принесло бы одни неприятности.

Нет, ему придется выдержать горечь этой ночи до самого конца, а потом первым же рейсом он улетит домой. Милосердное сонное забытье… но сон, увы, к нему не приходил. Проливной дождь хлестал по окнам; здание наспех построенной гостиницы дрожало от яростных порывов ветра. Ненастье разразилось вечером, завтра он увидит осенние деревья полностью оголенными. Слепая, конечно, рада, что он не спит. Ей каждая минута с ним дорога.

Все равно что пытаться уснуть в ковчеге, думал Сергей. Перед его мысленным взором стоял Арарат, хотя он никогда не бывал в Армении. Там родилась его мать, и впоследствии это захватило его воображение; он страшился заменить свои видения реальностью. Розанов лежал в Горьком рядом с ласковой, рассудительной, но докучливой незнакомкой – и думал об Арарате. Каждой твари по паре всходили они на ковчег…

Разговор в темноте принял серьезный, академический оборот. С невыносимой скукой он выслушивал ее обстоятельный анализ последних своих стихов. Чуть погодя он заставил себя слышать только порывы ветра и плеск дождя. Ольга, видя, что он не в настроении разговаривать, крепко его обняла и спросила, не исполнит ли он для нее какую-нибудь импровизацию. Она слышала об этом его даре. Он унаследовал его от своего дедушки-армянина: тот, в юности став свидетелем жестокости и насилия, стал заикаться и лечился от этого тем, что бродил по дальним уголкам Армении и рассказывал разные истории в глухих деревушках. Погиб он, наряду с поэтами Варужаном и Сиаманто, во время геноцида 1915 года.

– Ладно, – сказал Розанов, когда она снова попросила об импровизации. Это будет менее утомительно, чем продолжение умной беседы. – Тебе придется дать мне тему.

– Разве ты не можешь сам ее придумать?

– Нет, надо, чтобы она была твоей.

Ольга задумалась.

– Импровизации, – сказала она. – Вот тебе тема.

Он хмыкнул:

– Напоминает «Египетские ночи».

– Не знала, что ты был в Египте, Сергей, – сказала она. – Когда? Еще до Садата?

– Нет! – Он опять хмыкнул, хотя в памяти у него вспыхнули картины резни, виденные недавно в теленовостях. – Я имел в виду повесть Пушкина.

– А, ясно! Думаешь, наверное, что я ужасная невежда. По-моему, этого нет на азбуке Брайля.

– Правда? Тогда, Ольга, нам необходимо это восполнить. Он написал ее, точнее, начал после того, как услышал Мицкевича – тот сымпровизировал стихотворение, от которого Пушкин пришел в полный восторг. Надо полагать, Мицкевич был дьявольски хорош, если сумел привести в восторг Пушкина. Думаю, он был величайшим импровизатором.

– Судя по тому, что я слышала, вряд ли он мог быть лучше тебя.

– Ерунда. Это просто игра, что-то наподобие кроссворда. А для того, чтобы сделать что-нибудь худо-бедно стоящее, мне приходится горбатиться, как всякому другому.

– Хорошо, только, прошу тебя, пусть импровизация будет длинной. До самого рассвета, который никогда не наступит… Это будет повесть или поэма?

– Кто его знает. Мне придется сесть в кресло, если ты не возражаешь… «Импровизации»… это интересная тема. Погоди немного, дай собраться с мыслями. Хочешь вина?

– Нет, милый, выпей сам… Мне уже хватит.

Розанов с облегчением поднялся с кровати, нашел свой халат, укутался в него, свернулся в кресле, закрыл глаза и сосредоточился…