Юрий Рытхеу - Самые красивые корабли

— Так он хорошо поет! — восхищалась женщина. — По радио передавали… Хотите послушать радио?

Не дожидаясь ответа, она нырнула обратно в полог и вынесла транзисторный приемник "Спидолу".

— Анадырь плохо слышно, — сообщила она, как бы извиняясь за радиостанцию. — Лучше всего слышно Японию. Какие они песни передают! Если по радио ничего не поймете, могу принести журналы. Правда, месячной давности.

Женщина вынула из картонного ящика с фирменной этикеткой "Болгарконсерв, София" несколько номеров «Огонька», "Знание — сила" и подала Римме.

— Помозгуем, пока варится мясо, — предложил Клей.

— Можно и помозговать, — согласился один из каюров.

Клей принес из кладовой и вывалил перед гостями связку очищенных от сухожилий и мяса оленьих ног.

Розовый, нежный, сам тающий во рту костный мозг Виктор пробовал в детстве только на ритуальных праздниках, когда спускали по весне и поднимали к зиме байдары. Старейший охотник ходил вокруг кожаных судов, шептал заклинания и разбрасывал жертвоприношения. Оставшаяся в деревянном блюде пища богов раздавалась детям.

Каюры вытащили ножи, а Клей подал Виктору свой. Римме помогала жена Клея. Оленьи ноги были принесены с мороза, мозг был твердый и от этого еще слаще и вкуснее.

Один из каюров выразительно посмотрел на товарища, и тот вышел на улицу. Через минуту он вернулся, держа в руках бутылку. Аккуратно откупорил ее, собрав в ладонь коричневый ломкий сургуч, и поставил на низкий столик.

— "Лейбмановка", — сказал второй каюр.

— Никогда не слышал о таком питье, — солидно отозвался Клей, — отстал в тундре.

— То же самое, что и «приваловка», — пояснил каюр, ходивший за бутылкой. — Однако в прошлом году Привалова посадили, и теперь райпищекомбинатом заведует Лейбман, новый товарищ в районе.

От «лейбмановки» пахло морошкой, сивухой и парфюмерией. Но напиток был сердитый, выжимал слезу, зажигал в груди костер.

Пока «мозговали», окончательно рассвело, и пурга разошлась вовсю, сотрясая жилище и сыпля мелкий снег в невидимые глазу дырочки в замшевой покрышке яранги.

После сытного завтрака, костного мозга, мяса и «лейбмановки» приезжих потянуло ко сну. Гости вползли в полог и улеглись спать.

Виктору не спалось в тесном пологе. От выпитой «лейбмановки» шумело в голове, перед закрытыми глазами проносились какие-то неясные видения, а в груди было тесно от волнения: скоро он увидит родной Нымным.

Виктор по письмам матери, по рассказам земляков знал, что за годы учения облик Нымныма совершенно изменился. Там не осталось ни одной яранги. Как-то еще на втором курсе Виктор едва не попал на практику на Нымнымскую косу. Там предстояло исследовать содержание золота в морских отложениях… Но в последний момент экспедицию направили в другое место, и для Виктора Нымным сохранился в памяти таким, каким он его оставил: длинный ряд яранг, а между ними редкие деревянные здания.

И когда в мечтах он представлял свой приезд в Нымным, он видел себя среди этих же яранг, среди знакомых людей, у самого дорогого на свете человека — у своей матери Татьяны Тынэны.

Странное дело, ведь почти всегда и мать, и сын были вместе, но Виктор всегда чувствовал, что есть что-то недосказанное между ними. С годами, чем старше становился Виктор, это чувство крепло и жило вместе с возрастающей нежностью. Может, это оттого, что Татьяна Тынэна обличьем своим мало походила на односельчанок. Правда, были в Нымныме и другие со светлой кожей, со светлыми волосами, и это никого не удивляло, потому что Нымным испокон веков стоял на перекрестке многих дорог.

Вот приедет Виктор в Нымным, поживет, поработает полевой сезон, а потом заберет с собой мать в Магадан. Пусть она отдохнет. Уж кто-кто, а она заслужила такой отдых. И будут они жить вдвоем с любовью, с доверием и нежностью…

ЮНЭУ

Много лет назад в Нымныме теплый ураган сорвал с берега ледовый припай и угнал в море, раскрошив его в волнах на мелкие обломки. Ветер трепал моржовые покрышки яранг, раскачивал камни, навешенные для устойчивости на жилища, уносил в море выглянувших ненароком щенят. Мужчины были в соседнем селении, промышляли весеннего жирного моржа, в Нымныме же оставались только женщины, дети да дряхлые старики.

За долгую и голодную зиму мясные ямы были выскреблены подчистую. Табак и чай кончились еще в середине зимы, и те, кто имел привычку к куреву, мучились и искали ему замену, собирая сухие травы, строгая дерево и выкапывая из-под снега заячий помет.

Люди с надеждой смотрели на море и торопили весну, потому что с весной в Нымным приходили корабли, привозили табак, чай, дурную веселящую воду, сладкую патоку и другие диковинные вещи, без которых уже не могли жить обитатели берегов Берингова пролива.

Но главное — табак. Его можно получить и за пушнину, и за моржовые клыки, за оленьи пыжики, за красивые тапочки, вышитые искусными руками нымнымских женщин.

Женщины… Люди с больших кораблей были охочи до них и, кажется, ничего не жалели, чтобы хоть ненадолго затащить девушку, женщину, иной раз даже старуху в темноту корабельного чрева. Зато оттуда женщина выходила нагруженной такими подарками, какие не получить и за роскошную шкуру умки — белого медведя.

Когда в Нымныме рождались светловолосые дети, более робкие девушки и женщины со скрытой завистью смотрели на тех, кто нашел смелость спуститься внутрь корабля, принести своим мужьям невиданные подарки и вдобавок — не похожее ни на кого дитя.

В тот год лед у берегов держался особенно долго. На земле уже не было ни пятнышка снега, когда ураганом с юга оторвало припай и остались от него на песке только грязные, истонченные теплом и соленой водой льдины. Пройдет еще несколько дней, и они бесследно исчезнут.

К вечеру ветер ослаб, а наутро совсем утих. Ровная морская гладь раскинулась от берега до стыка воды и неба, и нигде не было заметно ни одного белого пятнышка — весь лед ушел и растаял.

Старый Гальмо шел по берегу моря тяжелым стариковским шагом. Берег был мокрый, скользкий, ноги разъезжались, и стоило большого труда удерживать равновесие. Гальмо с тоской смотрел на далекий горизонт, откуда приходит на его студеную родину табак и дурная веселящая вода. Там, за краем воды, расположена чудесная земля, рождающая не только морошку и низкую жесткую траву. Побывать бы там, накуриться до помутнения разума, напиться так, чтобы чувствовать вместо одной две головы, вливать в себя поток черного обжигающего чая, сосать белый сладкий кусок сахара…

Зима в тот год была трудная. Старик поставил ловушки на песца, но в них так ничего и не попало: с осени не было подкормки. Теперь, даже если и придет корабль, нечем торговать, кроме нескольких пыжиковых шкурок.

Гальмо сплюнул и с презрением посмотрел на белый комочек, упавший на мокрую гальку: то ли дело с табаком — слюна желтая, густая, словно капля тюленьего жира.

Скоро с пролива вернутся охотники: может быть, завтра, может быть, послезавтра. Привезут свежее моржовое мясо. Еды будет вдоволь, но от сытости только усилится тоска по табаку.

Гальмо приставил ладонь козырьком ко лбу — поверхность океана блестела, точно намазанная салом. Небо было чистое, выметенное ураганом. Трудно различалась граница воды и воздуха, но недаром старик провел большую часть своей жизни в море, преследуя в кожаной байдаре моржей, китов, тюленей… Можно думать о чем угодно, глаза сами отыщут нужное.

Вот и сейчас. Мысли Гальмо были далеко от берега, а сердце вздрогнуло так, будто на него прыгнул мышонок. Глаза крепко вцепились в светлое пятнышко, похожее на нежное облачко на стыке океана и неба.

"Неужели парус? — неуверенно подумал Гальмо. — Может, это наши спешат домой, а может быть… Страшно об этом и подумать! Далеко… Надо подождать… Хоть бы корабль это был!"

Гальмо в волнении присел на бугор гальки, насыпанный на маленькую байдару: так сберегали от голодных собак кожаную покрышку суденышка.

Тишина висела над морем. Звуки приходили издалека — от птичьего базара под скалой, от яранг, справа, слева, сзади, и только от зелено-синей дали легкий ветерок океана ничего не приносил, словно там находилась страна тишины, где в спокойной гавани покачивались безмолвные корабли с повисшими от безветрия парусами. Когда жителям тихой страны надоедало вечное безмолвие, они бунтовали и отправлялись подальше от своего берега, в студеные края, где есть простор крику. Моряки сходили на галечную косу, бродили по селению, меняли табак, дурное веселящее питье, курительные трубки, котлы и ножи на пушнину, моржовый клык и при этом вели себя так шумно, кричали так громко, будто и впрямь изголодались по шуму и спешили наговориться и накричаться вдоволь. Даже по ночам, когда замирали звуки на птичьем базаре и слабел тундровый ветер, чтобы не потревожить воздух, даже тогда беловолосые, меднобородые люди не переставали орать и горланить свои песни, обратив свои широкие глотки на берег.