Дино Буццати - Загадка Старого Леса
Завязался разговор.
Полковник спросил, дозволено ли ему рубить деревья, по крайней мере, в Старом Лесу.
Глава комиссии ответил, что запрета нет, но, разумеется, нужно знать меру.
Тут вмешался его товарищ, Бернарди, он был высок и крепко сложен, с мягкими чертами лица; определить его возраст никто не смог бы.
— Запрета нет, это правда, — сказал он. — Но хочется верить, полковник, что в благородстве вы не уступаете своему почтенному дядюшке Морро. Речь идет о вековых елях, старше которых нет, насколько известно. И я уверен, что вы не намерены…
— Своих намерений, — оборвал его Проколо, — пока не знаю я сам. А еще я не терплю, когда суют нос в мои дела, простите за грубость…
— Извольте выслушать меня до конца, — сказал Бернарди, — и не горячитесь. Давно, много веков назад, на этой земле не росло ни травинки. Хозяином тогда был разбойник, атаман Джакомо, прозванный Джако, человек железной воли, он даже командовал собственным войском. Однажды он возвратился к себе в хижину, потеряв в бою всех своих людей, раненый и до смерти усталый. Тогда он подумал: впредь нужно быть осмотрительнее, ведь если меня начнут выслеживать, спрятаться ровным счетом некуда; посажу-ка я лес, в котором смогу скрываться. Сказано — сделано, Джакомо посадил лес, но, поскольку деревья растут медленно, ему пришлось ждать до восьмидесяти лет. Тогда он снова собрал войско и отправился на дело, как в былые времена. С тех пор много воды утекло, но кто поручится, полковник, что Джакомо не вернется сюда в один прекрасный день? Скажу вам больше: его ждут не сегодня-завтра, и может статься, он придет прямо вечером. И конечно, у него не окажется ни гроша за душой и ни единого соратника. За ним по пятам будут гнаться сотни мужчин и, может быть, даже женщин — все с ружьями и дубинами. А у него в руках только кривая сабля, он голоден и без сил. Неужели он не имеет права вернуться в свой лес, чтобы тут, среди деревьев-великанов, найти убежище? Ведь лес по-прежнему принадлежит ему, не так ли?
— Терпение мое вот-вот лопнет, — отрезал полковник. — Что за чушь вы несете?
— Кажется, я не сказал ничего нелепого, — повысил голос Бернарди. — Посягнуть на этот лес — вещь неслыханная, запомните.
Он пробормотал еще что-то и зашагал прочь, в глубь Старого Леса.
Глава комиссии, желая оправдать Бернарди, сказал, что тот действительно странноват, часто тревожится по пустякам, зато никто лучше него не знает лес, а если нужно вылечить какое-нибудь растение, тут уж он мастер, равных ему в этом деле не найти.
Полковник, видимо, разозлился не на шутку. В одиночку он пошел обратно к дому. Вдруг из чащи донесся чей-то голос: «Полковник! Полковник, подите-ка сюда, вы только взгляните!»
— Кто это зовет меня? — спросил Проколо начальника комиссии.
— Понятия не имею, — ответил тот, смутившись, — ни малейшего понятия.
— С наглецами, — сказал полковник, узнавший голос Бернарди, — с наглецами у меня разговор короткий. Так и передайте ему, если сочтете нужным.
И быстро направился к дому, а над лесом еще долго носилось эхо: «Полковник! Полковник!»
Глава V
Это случилось то ли на следующий день после прихода лесной комиссии, то ли два дня спустя.
Поужинав, Проколо прогуливался на лужайке перед домом.
Уже почти стемнело, когда раздался крик сороки-сторожа.
Полковник спросил у Ветторе, кого это принесло в такой поздний час. Ветторе ответил, что не знает.
Прошло двадцать минут, никто не появлялся. Сорока прокричала снова.
— Если в первый раз птица и могла ошибиться, то дважды — ни за что, такого еще не случалось, — заметил Ветторе.
Полковник шагал взад-вперед по лужайке еще три четверти часа, однако никто так и не пришел. Наконец он решил укладываться спать и наказал Ветторе не смыкать глаз до утра.
В половине десятого он погасил свет, залез в постель и лег на живот, чтобы поскорее заснуть. Именно в тот момент сорока подала голос в третий раз. Но опять никто не пришел.
Птица-сторож кричала в половине одиннадцатого, в десять минут двенадцатого, потом ровно в полночь, без двадцати минут два, без пяти три и, наконец, в три часа сорок три минуты. Каждый раз полковник начинал ворочаться в кровати, ожидая чего-то и отгоняя сон прочь. Каждый раз он зажигал свет и смотрел на часы.
В три часа сорок девять минут, когда сорока в десятый раз сообщила о том, что к дому кто-то идет, полковник вскочил с постели, оделся, схватил заряженное ружье и направился к старой лиственнице.
Той ночью сияла почти полная луна — только-только она начала убывать.
Дойдя до опушки, полковник — хотя в лесу было светло — стал озираться по сторонам, пытаясь понять, не прошел ли он мимо лиственницы, на которой сидела сорока. Вдруг прямо у него над головой раздался хриплый голос.
Посмотрев вверх, Проколо увидел на самой макушке дерева своего сторожа. Он поднял ружье, прицелился и нажал на курок.
Растаяло эхо от прогремевшего выстрела, и слышны были только пронзительные крики раненой сороки, которая билась на ветке. Полковник прекрасно понимал, что все это не к добру. Скверный знак.
— Ты, похоже, совсем спятила. Что за глупые шутки? С какой стати ты мешаешь мне спать? Довольно! — разозлился Себастьяно Проколо. — Ты протрещала десять раз, а никто так и не пришел.
— Дуралей! — возмутилась сорока. — Ты подстрелил меня. Теперь ни за что не скажу, кого я видела сегодня ночью, так и знай.
— Готов побиться об заклад, что никого ты не видела, — сказал полковник. — Ведь ты всполошилась, даже когда мимо прошел я, хотя я спускался, а не поднимался к дому.
— Просто я задремала и заметила тебя уже тут, под деревом, и поначалу не признала. Подумала: вдруг это идут из долины?… Уж и один-единственный раз нельзя ошибиться!
С трудом удерживая равновесие, сорока перепрыгивала с ветки на ветку, пока не спустилась ниже. Ослабев от полученной раны, она опиралась на крылья и старалась не подавать виду, что ей больно.
Настала тишина. Потом у подножия дерева послышался мерный, дробный стук. Полковник догадался, что это капает кровь.
— Кто проходил здесь? О ком ты предупреждала? — спросил Себастьяно Проколо.
— Этого я тебе не скажу, — ответила сорока. — Даже не проси.
И снова тишина. Только стук капель крови по стволу.
— Наверно, рана пустяковая, — сказал полковник.
— Да какая разница. И вообще, это не твое дело. Я и так хотела убраться восвояси из этих злосчастных мест. Вот наивная: думала, что меня отблагодарят за преданную службу. Но теперь я сыта по горло, мне здесь опостылело. Тут все одряхлело, все на ладан дышит, того и гляди превратится в труху. Морро умер. Да и ты уже не мальчик, дорогой мой полковник.
— Если не прекратишь своей болтовни, всажу еще одну пулю, — пригрозил Проколо.
Сорока пробормотала что-то, расслышать было невозможно. Ее голос слабел, становился все глуше, и говорила она теперь с трудом.
— Ты ранил меня, и это подло, — сказала сорока, помолчав. — Наверняка я умру. Но прежде чем умереть, я хочу прочесть стихотворение.
— Стихотворение?
— Да, — с грустью промолвила сорока. — Поэзия — единственная моя отрада. Правда, стихосложение дается мне нелегко. Почти никогда не удается подобрать рифму. И разумеется, кто-то должен слушать мои стихи, иначе зачем сочинять? За весь год лишь два раза…
— Ладно, — перебил ее полковник. — Только не тяни, давай поскорее…
В тишине было слышно, как капает кровь — капли стали совсем мелкими и скупыми. Собрав последние силы, сорока гордо подняла голову и, опираясь на крылья, посмотрела на луну. Потом раздался ее хриплый голос, и в нем была странная нежность:
Помню те дни, когда мне твердили:«Ты птица высокого полета,жизнь твоя протечет легко и счастливои будет долгой-долгой».Так говорили мои родичи.Я же отвечал им:«Ерунда, ведь это вы рожденыбыстрыми и проворными…»
Сорока запнулась и, тяжело дыша, произнесла виновато:
— Вот незадача: я сбилась. Такое иногда случается со мной, ума не приложу почему…
Полковник, махнув рукой, дал ей понять, что ничего страшного и он терпеливо ждет.
— Итак, — сказала птица, — на чем мы там остановились?
«…Ерунда, ведь это вы рожденыбыстрыми и проворными.И ждет вас слава. Может,вам даже воздвигнут памятник.Вот увидите, вы гораздо лучше меняи проживете дольше».
Отвечали мои родичи:«Зачем ты скромничаешь?Природа наградила тебя так щедро,что ты заткнешь за пояс всех прочих птиц».Тогда я напускала на себя сердитыйвид: «Нет, братцы! Кому, как не вам,Взмывать в небеса?и где-то над Америкой — о, прекрасный сон! —будете почивать на лаврах, как Наполеон».Долго мы пререкались. Спорилив апреле, в августе, в сентябре… Лютыйдекабрь настал, и ветер задул холодный,они не умолкали: «Ты самый из насблагородный…»
— Смотри-ка, у тебя вышло в рифму! — крикнул снизу полковник.
