Яков Арсенов - 76-Т3
Неимоверным усилием, сощурившись почти дослепу, можно выровнять взгляд со скоростью. Вертолет трясется, вибрирует. Тошнота мелькания поднимается к гортани. Закрыв глаза, можно на мгновение вырваться из круговерти. Но зачем? Секунды обманчивой темноты, а за ними — самое страшное. Поток памяти через бессилье смеженных глаз прорывается вовнутрь. Прав был Мурат, когда писал: «Далась тебе пустыня! Не жди, пока охватит страх открытых пространств. Давай к нам! Перевод мы устроим. На таможне полно вакансий. Сына назвали в твою честь. Он не говорит, но по глазам видно, что согласен считать тебя крестным!» Спасибо, Мурат! Твоя щедрость всегда измерялась в кубометрах. Тебе не хватает одного — акцента. Похоже, Нинель обучила тебя не только английскому.
По количеству писем и по тому, как скоро дал о себе знать адресат, можно высчитать силу стадного чувства. Артамонов здесь лидирует, пишет давно и часто: «Хорошо, что перевели в береговую охрану. К качке я так и не привык. После службы мне нельзя будет в сферу материального производства. Вспоминаю начерталку. Я говорил, если нужно будет в жизни — начерчу, а во время учебы зачем гробить время?! Я обманывал себя. Я не хочу чертить и теперь. И не только чертить. Чувствую себя фокусником. Но фокусы — хоть плачь, без иллюзий. Мой черный фрак — мой черный с иголочки бушлат. Ежедневно проделываю трюки: на лицо — улыбку, печаль — как голубя, в рукав. В казарме, как верная жена, ежедневно встречает одиночество. Снимаю фрак, мне кажется — навек, но завтра снова выход. Засыпаю, и снится: в правом рукаве, как в ненастье, бьется забытый голубь — моя упрятанная наспех печаль. Я буду говорить об этом на десятой сессии КОКОМа!»
Заметно, Валера, что ты начал новую жизнь, как и обещал.
Всем отчисленным из института мужчинам дорога на гражданку была заказана. Армейское лоно отторгнуло только Матвеенкова: плоскостопие. Некоторое время он на автопилоте болтался по общежитию, потом уехал компьютеризировать рыболовецкие колхозы. В бытность студентом, при знакомстве с дамами Леша всегда представлялся как некто Геннадий — водитель ассенизационной машины. О себе сообщает не часто, но по-деловому. Обыкновенно он это делает в форме путевых заметок: «Еду в трамвае. „Осторожно! Следующая остановка — Психдиспансер“, — объявляет вагоновожатая. Пока вдумываюсь в текст объявления — стучит мне по плечу средней страшноты дамочка. Геннадий, восклицает, сколько зим! Я сообразил, в чем дело, только на конечной остановке. Оказалось, нашей дочке уже пять лет! Мы купили сетку портвейна, пошли в загс и расписались».
Аутсайдер переписки — староста группы Рудик — в письмах вял, как и в жизни: «В голове не укладывается даже приближенная модель будущего. Вопрос о нем, как удав, стоит перед глазами. Чтобы турбиниста направить по распределению в Дом быта, нужно быть юмористом. Попробую переметнуться в Дворец пионеров. Там не достает тренера по радиоспорту. Я понял, чем отличается выпускник школы от выпускника вуза. У того впереди — все, у нас ничего».
Да, Сергей, с нами ты выглядел моложе. Дело не в том, что нас как на колы посадили на голые оклады. Просто во всех последних посланиях повысился процент действительности, совершенно не связанной с прошлым. У меня то же самое. Гул турбин стоит в ушах даже в выходные. Он не поглощает прошлое, а просто разбавляет его до не приносящей боли концентрации.
ОКРЕСТНОСТИ
Институт располагался в старой части города, почти на берегу Десны. Главный корпус — казарменного вида здание — казался вечно сырым и затравленным. У входа висели две мемориальные доски. На одной был высечен анекдот, будто здание охраняется государством. Другая сообщала, как Крупская проездом на воды учинила здесь такую сходку работяг с паровозостроительного, что завод больше так и не смог выпустить ни одного паровоза. Слева сутулил стены кинотеатр «Победа», построенный пленными немцами. Справа зиял выщербленными витринами магазин «Наука» с большим винным отделом. Тут же начинался Студенческий бульвар со стрелками-указателями «в пойму» на заборах. Чтобы первокурсники, убегая с занятий, долго не плутали в поисках укромного ландшафта для отдохновения от учебной муштры. В конце бульвара, считай круглосуточно, работало два заведения — «Закусочная» и «Сосисочная». Общепит за убыточностью объединил их. Место стало называться «Засисочной». Единственный пункт в городе, где при продаже напитков не навынос взималась плата за посуду. Все это вместе взятое лежало как бы на опушке одичалого Майского парка. Чтобы опоэтизировать глушь, в центре парка был установлен памятник Пушкину. Под постамент вырубили участок, но ивняк быстро затянул плешь. Теперь поэту, читая томик, приходилось сдвигать со страниц неуемные ветки. На бесконечных субботниках студенты подновляли фигуру гения, замазывая ее известкой и гипсом. Арапские кудряшки слиплись в плоскую челку, нос вырос, ботинки распухли. Пушкин стал походить на Гоголя, потом на Крылова и, наконец, на Ваську Евнухова, который за двенадцать лет обучения дошел только до третьего курса. Его отчисляли, забирали в армию, сажали на пятнадцать суток или просто в вытрезвитель, он брал академки по семейным обстоятельствам, по болезни, в связи с поездкой в активную пермскую зону, потом восстанавливался и опять пытался сдать сопромат.
Первокурсницы, совершая пробные любовные вылазки в парк, шарахались от памятника, как от привидения. Майский парк славился деревянными скульптурами, которые ваялись из засохших на корню деревьев. Дубы умирали десятками. В парк, как на падаль, слетелись все резчики страны. Материала стало не хватать. Стволы пришлось завозить из соседнего леса. Их распиливали, зарывали в землю и вырубали то ли брянского князя Романа, то ли дурака Ивана. За каких-то пару лет парк превратился в языческое кладбище.
Из реализма там был только гранитный бюст дважды Героя Социалистического Труда Бутасова. У подножия зачастую сидел сам герой с бутылкой. Он целовал себя каменного, бил в грудь и кричал на прохожих.
Майский парк считался кровным массивом студентов-машиностроителей. Над ним постоянно брались какие-то обязательства. Может быть, потому, что парк сильно смахивал на студентов — был таким же бесхозно заросшим и с Пушкиным внутри.
Окрестности находились как бы в одной компании с институтским комплексом. Только два пуританизированных общежития — женское и мужское заговорщицки стояли в стороне. Они не могли соперничать с кремлевской кладкой старинных построек, а простым силикатным кирпичом нынче не каждого прошибешь.
Архитектурным довеском к ним служила столовая N19, попросту «девятнарик». Питались в ней большей частью в дни стипендий. Она была удобна тем, что любое мясо, принятое в ее мушиной утробе, могло перевариваться и неделю, и две. В зависимости от количества пива, залитого поверх.
За углом бульвара высилась длиннющая девятиэтажка. В обиходе «китайская стена». Ее молоденькие и не очень обитательницы, в основном, дочки городских голов разного калибра, безвылазно паслись в мужском общежитии. Но жениться на них студенты почему-то не желали. Наверное, родители много секли дочек по партийной линии.
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ
Артамонов опасался опоздать на первую в жизни лекцию и проснулся ни свет ни заря. Институт был еще пуст. Артамонов сверил часы с висящими на колонне и принялся перекатывать в записнуху расписание на семестр. Постепенно у доски собралась толпа.
Девушка, стоявшая за спиной Артамонова, заметно суетилась и срывающимся дыханием обдавала его с головы до ног. С высоты своего роста она долго посматривала то на доску, то в записную книжку Артамонова. Осенило ее не сразу. Она тронула Артамонова за локоть и спросила:
— Ты, что ли, тоже в 76-ТЗ?
Артамонов обернулся и уперся взглядом в ее плечевой пояс. Подняв голову выше, он увидел улыбающееся веснушчатое лицо и с таким удивлением осмотрел фигуру незнакомки, что девушка застеснялась своей огромности. Однако она тут же оправилась и повторила вопрос, поменяв местами слова: — Ты тоже, что ли, в 76-ТЗ?
В отношениях с женским полом Артамонов был скромен и застенчив. Его опыт в этом плане исчерпывался тасканием портфеля соседки по парте. Тут пришлось задрать нос кверху, чтобы говорить одногруппнице в лицо, а не в грудь.
— Да, — произнес он после тщательного осмотра фигуры.
— Вот и отлично! Значит, будем учиться вместе! Давай познакомимся. Меня зовут Татьяной, Черемисиной Татьяной. Но называй меня лучше Таней — девчонки говорили, мне так больше идет. Ты уже переписал? Тогда я у тебя перекатаю. А тебя как зовут?
Артамонов сложил губы, чтобы произнести: Валера, но Татьяна, не дожидаясь ответа, начала вразнос делиться переживаниями по поводу первого дня занятий. Перешагивая через три ступеньки, она поволокла Артамонова по лестнице и, словно лучшей подруге, рассказывала, как из-за одного симпатичного мальчика она не удосужилась прибыть в институт хотя бы за пару дней до занятий, а явилась только сегодня утром самым ранним автобусом, в котором то и дело приставали парни и не дали спокойно дочитать «Дикую собаку динго».
