Роман Сенчин - Абсолютное соло
– Сегодня занесу рюкзак под Северное седло.
Как-то слишком поспешно Нина дергает головой. Утвердительно, но и вроде испуганно. Мне хочется услышать ее голос, важные, сильные слова, но она просто кивает.
* * *Подняться на Вершину в одиночку, с легким рюкзаком за плечами… Когда расплывчатая, ни к чему не обязывающая мечта превратилась в затмившую все остальное цель? Я помню тот день, тот момент – короткую, яркую вспышку-секунду.
Честно говоря, как раз к тому времени я подумывал распрощаться с большим альпинизмом. Позади были восхождения на пять из четырнадцати восьмитысячников мира, и все – без применения кислородных приборов. К тому же на Нангапарбат я залез в одиночку, по новому, никем еще не пройденному пути.
Кроме того, я прошел сложнейшие стены в Западных и Восточных Альпах, взобрался на Иерулайо в Перуанских Андах по юго-восточному гребню, до того считавшемуся непроходимым. Были покорены высшие точки Африки и Северной Америки, было пересечение Тибетского нагорья с севера на юг в спринтерском темпе, за три с небольшим недели…
Да, к тридцати шести годам я был уверен, что в альпинизме сделал практически все. И сама Вершина уже находилась у меня под ногами… Правда, тогда я был не один – у штатива корчился в приступах кашля мой партнер по связке; его каким-то чудом мне удалось стащить тогда в штурмовой лагерь и передать страховочной группе…
Я написал несколько книг, ездил по миру с лекциями, издавал международный журнал, имел свою альпинистскую школу… Мне казалось, что я полностью счастлив; моя жизнь вошла хоть и в деятельную, но довольно безопасную, почти гладкую колею. Риск, рекорды, взрывы сенсаций остались в прошлом. И уже не каждое утро я совершал пробежки вокруг своего городка. Соседи начали говорить обо мне: «Остепенился».
Но однажды мое спокойствие разрушила новость: «Японский альпинист Наоми Уэмура получил разрешение на одиночное восхождение…» Да, он получил разрешение взойти на Вершину в одиночку. К тому же – зимой! И вот в тот момент, в тот совершенно обыкновенный для человечества день моя расплывчатая, ни к чему не обязывающая мечта превратилась в затмившую всё остальное цель.
Я отшвырнул статью, над которой работал, и за пять минут составил план своего восхождения: подняться в одиночку, «в альпийском стиле», без кислородного аппарата, в муссонный период, по ранее никем не пройденному отрезку – через кулуар Нортона… А через неделю я был в Пекине.
Мой план вызвал у руководства Китайского Союза альпинистов оторопь; уверен, не будь я столь известен, меня без раздумий бы выдворили из страны, как опасного сумасшедшего.
Очень осторожно они стали убеждать, что восхождение на Вершину в сезон осадков невозможно в принципе, что столь малый состав экспедиции (я сам и формально необходимый медицинский работник) нереален, когда дело касается такой суровой горы, и что, наконец, если со мной случится несчастье, это осложнит выдачу разрешений многим будущим экспедициям.
Я отмалчивался, давая возможность чиновникам, да и некоторым известным китайским альпинистам привести все доводы бредовости моего плана, а потом сказал:
– Должен признаться, что по своей природе я – трус. – Они замерли в новом изумлении. – Я никогда безрассудно не лезу вперед, я досконально просчитываю маршрут, время, свои физические возможности и лишь потом решаюсь действовать. Не один раз я отступал, когда становилось ясно, что рискую жизнью или жизнями моих товарищей. И если я приехал сюда, представил свой план, на первый взгляд безрассудный, утопический, то, значит, я стопроцентно уверен в себе. Напомню, что еще в двадцать четвертом году англичанин Нортон без кислородного аппарата, в скверную погоду дошел в одиночку до высоты восемь тысяч пятьсот семьдесят два метра и, поняв, что дальнейшие метры – последние двести семьдесят шесть метров! – ему не преодолеть, вернулся в лагерь. Я тешу себя надеждой, что смогу преодолеть эти метры. Маршрут мой в основном повторяет маршрут Нортона, кроме этого последнего отрезка… Но если в процессе непосредственной подготовки, во время подъема я пойму, что подняться на Вершину в период дождей мне не по силам – я отступлю. По крайней мере я прошу дать мне возможность попробовать.
Участники переговоров долго молчали, передавая друг другу, перечитывая мою заявку снова и снова. Потом полушепотом посовещались на своем языке, что меня слегка покоробило, и сухо объявили: решение будет принято завтра.
В ту ночь, лежа на кровати в номере недорогого отеля, я чувствовал только одно – ревность и почти ненависть к Уэмуре. Я пытался отогнать это чувство, пробовал мечтать о том, что буду делать, если мне разрешат… Но ревность была сильнее воли – я казался себе человеком, у которого Уэмура уводит любимую, причем уводит открыто, безбоязненно, официально оформив увод… Да, он уводил у меня Вершину, и мои шансы оставить ее за собой были ничтожны, просто до смешного мизерны.
Уэмура подал заявку почти за год, я же – с бухты-барахты. Был самый конец марта и, если даже я получу добро, то уже через два месяца должен быть под Вершиной. Срок подготовки фантастически малый – экспедиции готовят годами, переговоры ведут на уровне посольств, а тут… Бородатый одиночка в джинсах и свитере…
Как рыба на берегу, задыхаясь, я ворочался на неразобранной постели и повторял, повторял, не в силах совладать с досадой и волнением: «Откажут… откажут…» А надо мной в темноте покачивался образ Уэмуры, его обмороженное лицо с узкими глазами, в которых горело нечто такое, что всегда горит в глазах альпиниста, когда он уверен, что поднимется, что именно ему повезет… Несколько раз я встречался с Уэмурой на различных конференциях, всегда выделял из остальных и, находясь рядом, ощущал какое-то беспокойство, почти робость. И вот теперь мои ощущения нашли объяснение – он всегда был моим соперником. Постепенно этот невысокий коренастый человек с обмороженным лицом и огнем в щелках глаз подбирался к Вершине. К моей Вершине!
На следующий день, ближе к полудню, я пришел в Союз альпинистов; я был измотан сильнее, чем после холодной ночевки на семи тысячах метров. (Уснуть удалось лишь после того, как я решил осуществить мечту любой ценой, пусть даже мне придется нелегально пересечь границу Китая или Непала…) Да, я был уверен в отказе, а взамен получил черновик договора. Опасаясь спорить, я согласился со всеми условиями. Главное было учтено – «продолжительность экспедиции: с 1 июня по 31 августа», «цель экспедиции: первое одиночное восхождение в муссонный период»… Союз альпинистов обязуется назначить мне в помощь офицера связи (он же переводчик) и джип с водителем. Их питание берет на себя китайская сторона, а бензин для джипа – за мой счет… Жаль, первоначально я планировал довезти снаряжение и провизию до Чедсонга – последней деревни перед Вершиной – на нанятом автомобиле, а затем на нанятых же яках поднять груз до ледника Восточный Ронгбук. Я мечтал совершить восхождение как абсолютно частное лицо, но поневоле пришлось принять опеку государства, которое в данном случае скрывалось под личиной общественной организации…
Машинистка вывела на компьютере два окончательных текста договора, и мы с вице-президентом Союза их подписали, а затем оказались в банкетном зале. Китайцы подняли рюмочки со своей национальной водкой. Вице-президент многословно пожелал мне удачи и по традиции закончил спич словом: «Ганьбэй!» Это значит – «пей до дна»… Не любитель спиртного, на сей раз я выпил с удовольствием. «Половина дела сделана!» – что-то сладковато шепнуло внутри.
* * *Мои земляки – жители высокогорной долины. Они с рождения видят заснеженные хребты, острые пики скал, – казалось бы, быть уроженцем этих мест и альпинистом, одно и то же. Но, честное слово, нигде в мире я не встречал людей до такой степени ленивых и косных. Может, горы их придавили? Я готов согласиться. Впрочем, почему же я – другой? Почему другим был и мой брат? Почему мы еще мальчишками стремились взобраться на самую высокую гору и увидеть сверху тот мир, что лежит вокруг?.. Странно, но нас таких оказалось всего двое из тридцати с лишним тысяч, живущих в долине. Разве что мама читала нам на ночь не те книжки…
Когда я совершаю свою утреннюю пробежку вокруг городка, я вижу на лицах ненависть. Это лица моих соседей. Они сидят на скамеечках возле крепких, сотни лет назад выстроенных домов, они медленно-медленно курят и млеют от счастья. Для них счастье – сидеть вот так целыми днями, жмуриться, словно сытые, оскопленные коты. Но когда мимо пробегаю я, их лица меняются – я раздражаю их, я нарушаю спокойствие, разрушаю ощущение счастья.
Особенно ненавидят меня мои сверстники, те, с кем я учился в одной школе, кто знал меня маленьким мальчиком, играющим с ними в глупые и безопасные игры. Вот они, еще совсем нестарые – около сорока, – но уже рыхлые и брюхастые, с двойными и тройными подбородками, мутными глазами. Их движения медлительны, преисполнены показного достоинства; они уважают, лелеют свои круглые животы, всячески оберегают свою вялую жизнь. Их каждодневные путешествия – от дома до места работы и от места работы до кабачка. Горы вокруг для них не больше, чем стены. Стены еще одного, общего дома – нашей долины. И того, кто стремится заглянуть за них, они считают предателем, нарушителем священных границ. (Право слово, буддистские монахи куда прогрессивнее наших европейских обывателей!)
