Катерина Шпиллер - Дочки-матери: наука ненависти
Старая писательница неторопливо поднялась, чуточку ойкнув, схватилась за поясницу: какой там рок-н-ролл! Вот и ноги гудят, а ведь она сидела, а не стояла или ходила! Проклятые годы, чёртова старость!
Антония вышла из-за стола и поковыляла на кухню. Надо выпить чаю и позвонить на работу мужу, сообщить, что она закончила. Можно было бы подождать до его прихода, но ей не терпелось поделиться… Да, сначала позвонить, а потом чаю!
— Масик! — усталым голосом произнесла Антония с трубку. — Как ты, милый? Ты знаешь, я закончила… — и она вздохнула чуточку даже со стоном. — Очень устала, да. Нет никаких сил. Всё из меня высосано… Я выпотрошенная, пустая и тупая, — она многозначительно хмыкнула, ожидая определённой реакции. Разумеется, она её получила. — Да, милый, да… Спасибо тебе, я знаю… Да, конечно, я — герой, ах… — как бы саркастически согласилась Антония с мужем. — Отдыхать? Ну, мне ещё ужин надо приготовить… и в магазин… Нет, об этом не может быть и речи. Я всё сделаю… я всё сделаю сама! — это она уже заявила без драматизма и решительно: ещё не хватало поручать что-то Масику! Это означало бы, что они останутся без нужных продуктов и ужина. Он же не способен… ну, да ладно. Поговорив с мужем, Антония заварила себе горячего чая и с хрустом разгрызла сушку с маком. Несмотря на возраст, зубы у неё всё ещё были крепкие. Спасибо отличным в этом смысле генам! Зубы — что надо. Кусачие вполне.
Главный мужчина
Старую писательницу звали не Антонией. Антонией она сама себя называла, мысленно, никто не знал об этом, даже Масик. Она никогда не призналась бы никому в этом мире, почему она Антония, что значит — Антония…
Антония — это от мужского имени Антон. Антон — её пожизненная любовь, её страсть, её друг и самый главный мужчина жизни. Если хотите, её божество. Это единственный человек на свете, которому она искренне простила бы всё: физическую немощь, немытые волосы, неумение дать в морду, несвежую обувь… Всё то, что она прощала другим мужчинам, прощала своему Масику, но… неискренне прощала, а как бы во славу Антона. Как бы в его память и потому, что ей казалось — он был таким же. Только он был Антоном. По фамилии Чехов.
Интеллигент. Нет, не так… ИНТЕЛЛИГЕНТ! Настоящий, образец, эталон, экземпляр Палаты мер и весов! Интеллигент до мозга копчика, с непременным пенсне, в шляпе и… пусть с немытыми волосиками и несвежими носками! Ему — можно. А в его честь можно и прочим, хотя приходится сдерживать волны раздражения, а иногда даже ярости. Но нельзя себе позволять подобные эмоции, Антон Павлович не одобрил бы. Антония была убеждена в этом и потому терпела от многочисленных своих друзей и знакомых, а в первую очередь от Масика, стойко терпела «чеховские черты». Она не сомневалась в том, что права, ведь Он и был такой — слегка пылью присыпанный не очень свежий, но ИНТЕЛЛИГЕНТ. Она боготворила его. И перхоть на его плечах, которая, по её мнению, непременно была, тоже признак интеллигента. Ну и что? У такого человека даже перхоть прекрасна!
Перхоть не была прекрасна на плечах мужчин из окружения Антонии. Она была отвратительна. Но старая писательница мужественно терпела. Как терпела лёгкую недомытость Масика, его вечно висящие на заду и коленях штаны, всегда-всегда чёрные зубья его светло-коричневых расчёсок (почему они моментально становились чёрными, как он моет голову? Там волос-то кот наплакал, откуда же эта вечная чернота?). Но Антония была мастером терпения уже бог знает сколько лет. И не такое терпела от мужчин, от мужей. Она сумела превратить своё терпение в, как бы сейчас сказали, фишку, в фетиш, в признак самоотверженности и глубокого понимания сути… сути… сути… нечистоплотности, нет, не так: пренебрежения к внешним атрибутам… культуры? Нет, нельзя называть этим словом любовь к чистоте, аккуратности и внимательному отношению к внешнему виду! Культура — это Чехов. А показное чистюльство и запах одеколона — это пошлость, мещанство и… гламурная попса, вот! Именно такое отношение Антония транслировала всему своему окружению — близким, друзьям, поклонникам её творчества. И это работало! По крайней мере, в её кругу, которым она дорожила и гордилась, были именно такие люди — пренебрегающие этой самой пошлостью, но зато очень глубокие, культурные и по-чеховски воспитанные. Антон Павлович её одобрил бы.
А он и одобрил! Антония никогда никому не рассказывала, но с Чеховым она беседовала регулярно. Вот чего-чего, а фантазии ей не занимать! В её размышлениях, послеполуденных дрёмах и ночных снах писатель нередко приходил в её дом, усаживался в кресло напротив письменного стола, снимал шляпу, клал её на колени, пристраивал, прислонив к креслу, свою трость… И говорил. Говорил о том, что именно она нынче главный проводник и последователь его жизненной философии, его идей… что только ей он доверил бы переосмысление его наследия… что ей он и доверяет это сделать всенепременно, потому как сегодняшняя Россия требует заново говорить о том же самом, о чём он писал более ста лет назад, только в преломлении к дню нынешнему, ужасному, страшному, кошмарному… Ей даже виделось, как Антон Павлович берёт свою трость, встаёт, подходит к ней, сидящей за своим «станком», и кладёт трость ей на плечо, как бы посвящая в «чеховство». То есть, в тему морали, добра и нравственности. Признавая за ней право на эти темы, на рассуждения и поучения народа. Её герои говорили, к примеру, так, пусть и не совсем грамотно: «Толстой, я уже не говорю о Чехове, — головами бились, томищи книг исписали, чтобы объяснить, что есть добро, а что зло. И где же тем не менее человек? И кто он? Стал ли лучше? Умнее? Добрее? Прозорливее?».
Любому полуграмотному читателю становилось очевидно, что автор сего произведения, безусловно, знает о добре и зле всё и даже больше. Он-то точно давно уже и лучше, и умнее, и добрее, и прозорливее всех на нашей многострадальной земле. И имеет полное право на суд и даже расправу… Впрочем, в силу чистейшего благородства человек с душой а-ля Чехов, на расправу категорически не способен, а может лишь скорбно качать головой, собрав бровки домиком, а ротик гузкой, страдая от всех грехов своего народа одновременно.
Было удивительно сладко ощущать прям таки пуповинную связь с Антоном Павловичем! И Антония написала целую книгу, по мотивам произведений великого писателя! Она, «посвящённая», адаптировала многие его рассказы к реальности наших дней. Он был восхищён! Да она и сама радовалась своей работе. И многие другие радовались, по крайней мере, все те, кого она считала людьми своего круга… Масик даже плакал от умиления, когда впервые прочитал ту книгу ещё в рукописи.
А какой-то критик (дай бог ему здоровья!) наконец-то назвал её Чеховым современности. Собственно, этого она и ожидала, такого признания. Цель была достигнута.
Вражьи происки
И ещё кое-чего она добилась той книгой. Пришло самое первое письмо от дочери из Израиля. Электронное, на этот чёртов компьютер. Антония никогда не узнала бы об этом, если бы Масик ей не сказал.
— Милая… Таська письмо прислала… она твою последнюю книгу прочитала… Но я не хочу, чтобы ты это видела…
Ага, бережёт жену. Волнуется, что ей станет плохо. Это хорошо, что он считает её хрупкой и трясётся за её нервы. Пусть так всегда и думает, до конца пусть так думает… Она, конечно, намного сильнее, он даже не представляет себе, насколько она сильна и сколько может вынести! Этого никто не представляет. Да и откуда они могут знать? Они в курсе только того, что она хочет, чтобы они знали. Они думают только так, как она хочет, чтобы они думали. Это победа её жизни, которая далась очень и очень непросто. И в её окружении остались те, кто способен думать только то, что хочет она. В конце концов, она имеет на это право — столько лет страданий и мук, столько терпения и самоограничения! Хватит уже. Пусть её способности и таланты теперь работают на неё во всех смыслах, пусть ей хотя бы в старости будет комфортно и удобно, спокойно и надёжно. Она имеет на это право. Она его выстрадала.
Именно поэтому она очень захотела узнать, что думает дочь по поводу написанного. Ведь Таська — самая сильная её боль. То, что дочь вырвалась из круга тех, кто думает, как велит Антония, это болезненный удар, пощёчина и хук в челюсть именно ей, писательнице. Не удержать дочь! Не суметь сохранить на неё влияние! Серьёзное фиаско в жизни… И Тася не заслуживает прощения. Никогда! Ну… если только придёт, бросится в ноги, покается и громко оповестит весь свет, насколько она была виновата перед матерью. Только в этом случае прощение возможно — на условиях Антонии. Исключительно так.
Впрочем, у писательницы хватало здравого смысла понять, что такого ей ни в жизнь не дождаться! Насколько она знает свою дочь, подобный поворот событий не то, что маловероятен, а, скорее всего, совершенно невозможен. Гордая девка. Даже в почтении перед матерью, в полном подчинении ей в детстве, она была гордой. Гордый раб? Смешно… А так и было — необъяснимое явление! И ужасно всегда раздражавшее.
