Филипп Джиан - Трения
— Как‑то все по‑дурацки, — сказал он.
Я не знал, что ответить. Голова моя была совершенно пуста. Мне даже машина его была в тот момент неинтересна. Насколько я себя знал, мне нужно было как минимум несколько дней, чтобы вылезти из своей скорлупы. Но этих дней у нас не было.
А потом мы пошли к соседке.
— У тебя, случайно, нет бинта? Колено перевязать. Я подумал, вдруг найдется.
За нашей спиной скакал привязанный пес, радуясь и беснуясь одновременно. Этот пес никого не узнавал. Он перестал узнавать людей, когда умер его хозяин. Соседка даже думала от него избавиться.
Колено у отца раздулось и сделалось вдвое больше. Кожа, казалось, вот‑вот лопнет, но отца это вроде не пугало. Соседка нашла какую‑то мазь, отец выдавил на больное место чуть ли не пол тюбика, а потом сказал, что так лучше, что мазь холодит.
Соседка всегда принимала сторону матери. Она считала, что женщины должны держаться сплоченно и что, может быть, лучше вообще не иметь мужа. Она оперлась на стол локтями и смотрела, как отец бинтует колено.
— У этой мази хороший состав, — проговорила она наконец.
Отец натянул штаны.
— Не встревай, сами как‑нибудь разберемся, — ответил он.
Соседка проводила нас до двери.
— А сын? Ты о сыне‑то думаешь? Хотя бы изредка?
Отец пропустил это мимо ушей. Что до меня, то я бы предпочел, чтобы она воздержалась от такого рода комментариев. Я чувствовал себя идиотом.
*
По дороге назад отец сказал, что мужчине приходится время от времени выступать в неприглядной роли.
— Только поменьше слушай всякую чушь, — добавил он. — Не верь всему, что они тебе плетут.
Мать сидела перед телевизором. Когда я вошел, она сделала мне знак сесть рядом с ней. Точно это единственное безопасное место, единственное убежище, остров посреди океана, разбушевавшегося от появления моего отца. Она с вызывающим видом привлекла меня к себе, но отец предпочел этого не заметить.
Он поглядел на часы.
Мать вздохнула:
— На самолет не опоздаешь?
Отец налил себе выпить. Я воспользовался моментом, чтобы посмотреть, что идет по другим программам, но мать вырвала у меня из рук пульт:
— Прекрати немедленно! Сколько можно?!
Хотя я, собственно, ничего такого не сделал.
Отец сказал:
— На него‑то чего бросаться? Не заводись. Тут у матери голос сорвался, а в глазах прямо молнии засверкали.
— Да какое тебе дело? Тебе‑то, скажи на милость, какое дело!
Отец залпом проглотил содержимое стакана. Но мать не отводила взгляда.
— Скажите пожалуйста! Тебе что, есть дело до того, как я воспитываю моего ребенка? Может, у тебя имеются замечания?
Отец как‑то весь поник. И прикрыл глаза рукой. Судя по всему, день у него выдался не из легких. Видно было по лицу.
— Мы же договаривались, что не будем при нем, — почти простонал он.
Но мать придерживалась другого мнения. Теперь все изменилось. Теперь все будет иначе. И только ей судить, процедила она сквозь зубы, только ей судить, что надо или не надо делать в моем присутствии. Только ей и никому другому, понятно? Что можно говорить при мне и что нельзя, отныне будет решать она одна.
Отец коротко засмеялся:
— Только и всего?
И неожиданно запустил свой стакан в открытое окно. Было слышно, как стекло разбилось о мостовую. Потом он выбросил точно так же еще несколько стаканов — как мне показалось, чтобы успокоиться. И всякий раз было слышно, как они разлетаются вдребезги, потому что на улице воцарилась тишина: очевидно, ветер стих. Или почти стих.
Мать предложила ему разбить еще что‑нибудь — по крайней мере, избавимся от кучи всякого хлама, который скопился в доме.
— Как же мне все надоело, — сказала она. В окне появилась соседка.
— Ну и ну, — заметила она моему отцу. — Ты чего? Осколки аж до моего дома долетают. Ты что, больной?
А сама поглядывала на мою мать, чтобы понять, что происходит.
Отец пошел и захлопнул окно у нее перед носом.
Мать встала его открыть. Воздуха, воздуха! Ей нужен воздух! Иначе, сказала она, у нее голова лопнет.
Отец ответил:
— Посмотри, до чего ты себя доводишь!
А потом оба повернулись ко мне, потому что я описался.
*
Пока мать стягивала с меня мокрые штаны, держа их двумя пальцами, точно труп раздавленного на дороге зверька, я опирался ей на плечи. Штаны исчезли в стиральной машине, и мать с протяжным вздохом стала снимать с меня трусы: это был верх позора.
Отец стоял на пороге и уныло наблюдал эту сцену. Говорить как‑то сразу стало не о чем. Мне казалось, что отвратительный запах мочи разносится на километр — хуже, чем если бы я наелся спаржи: от меня несло младенцем. Ноги были все мокрые, и ужасно хотелось спрятать лицо под капюшон фуфайки.
Пока я намыливался, мать держала душ. С измученным видом она облокотилась о бортик ванны и рассеянно поливала мне ноги. Вода была слишком горячей, но мне не хотелось ничего говорить.
Тем временем отец начал собираться.
Когда мы вернулись в гостиную, он, склонясь над сумкой, резким движением застегнул молнию. Уже совсем стемнело. Одинокий лунный луч серебрился в саду. Значит, уже поздно, а отцу надо на самолет. Я сел на первый попавшийся стул. Отец протянул матери толстенный конверт и стоял, как дурак, с вытянутой рукой. А она даже не поглядела в его сторону и старательно искала свои сигареты.
Отец небрежно бросил конверт на стол и сказал:
— Не благодари меня. Только не благодари.
Мать сощурилась и выпустила вниз струю голубого дыма. Зажав сигарету кончиками пальцев, она сделала жест, который мог значить все, что угодно.
— Я, между прочим, работаю, — проговорила она, точно змея прошелестела в траве. — Ты прекрасно знаешь, что мы спокойно обходимся и без твоей помощи.
Отец ответил, что ему плевать, что она может сделать из этих денег фантики, если хочет, только пусть все же сперва подумает.
— Я приберегу их на твои похороны, — съязвила мать.
Отец демонстративно расхохотался:
— Работа! Тебе ее никто не гарантирует пожизненно, имей в виду. В один прекрасный день ее можно потерять. Вот останешься без работы, тогда вспомнишь обо мне. И будешь рада, что я есть, когда какой‑нибудь козел выставит тебя за дверь.
Мы с матерью переглянулись, потому что одновременно подумали об одном и том же. Мы подумали о соседке, которая вот уже два месяца как ищет работу. Да и вообще их много в нашем квартале, безработных, — в основном женщины: слоняются без дела день‑деньской, или дом свой вылизывают, или журналы листают. И мужики тоже — я вижу их иногда, когда они за своими детьми в школу приходят. Невеселый у них видок.
— А, ты не ожидал, что я смогу без тебя обойтись. Ну конечно, признайся. Тебя это даже злит, что я в состоянии справиться без тебя. Да‑да, уж я‑то тебя знаю.
Моя мать какое‑то время встречалась с одним парнем, который устроил ее кассиршей в магазин игрушек, в соседнем с нами пригороде. Отец покачал головой:
— Мне прекрасно известно, что ты в состоянии справиться без меня. Тут я совершенно спокоен. Я тоже тебя знаю, можешь не сомневаться.
Однажды, пока отец с матерью ругались, выставив меня за дверь, соседка взяла меня за плечи и посмотрела прямо в глаза. Она сказала, что женщина, если она нормально устроена, не может долгое время жить без мужчины, а почему, я пойму позже. Родители мои в это время носились из дома в сад и обратно, как сумасшедшие.
Отец в тот вечер едва не увез меня с собой и даже пошел было наверх, чтобы сложить мои вещи, но мать встала между нами, расставив руки, и заявила, что он это сделает только через ее труп, что пусть лучше ее убьют на месте и кровь вытечет из нее вся до последней капли. Она явно не шутила. Назавтра у нее были такие красные глаза, что нам пришлось поехать к окулисту. Весь день потом она держала меня за руку и временами даже дрожала — это надо было видеть. Я старался на нее не смотреть.
*
И тут мать опустила глаза. А отец добавил:
— Ё‑моё! Уж за тебя‑то я не волнуюсь! Я спокоен, как танк.
Это мать‑то, за которой всегда остается последнее слово! Послушать ее, так ей все нипочем. А тут — опустила глаза. Опустила глаза и молчала, как будто провинилась. Видно было, что ей все осточертело. И в то же время что это ее задевает, будто ее застали в постели с мужиком, то есть в полный разгар известно чего, голую и все такое. Нам с отцом стало тошно.
Мужчины у нее были, только я их никогда не видел. Она всегда возвращалась ночевать, даже если было очень поздно, и никогда никто ее не провожал. Иногда со мной сидела соседка, и мы смотрели телик и ели шоколад или что там было под рукой, и когда мать возвращалась, соседка спрашивала:.»По шкале Рихтера — сколько?» И мать, на минуту задумавшись, швыряла пальто на стул и называла цифру. Вид у нее был потрепанный.
