Николя Барро - Улыбка женщины
Клод хотел есть, и я поджарила для нас омлет. Он сказал, что девушка, которая умеет так готовить, может позволить себе любую прихоть.
Кое-что я себе действительно позволяю. Например, каждый раз, когда чувствую себя несчастной или на душе тревожно, я покупаю цветы. Разумеется, я люблю их и когда мне хорошо, но в плохие дни они для меня — знак начала новой жизни, того, что отныне все будет в порядке, что бы ни случилось.
Я ставлю в вазу несколько голубых колокольчиков и замечаю, что мне полегчало. Или сажаю цветы на своем каменном балконе, который выходит во двор. Это занятие приносит мне чувство удовлетворения, как будто я делаю что-то действительно имеющее смысл. Я увлеченно разворачиваю газетные обертки, достаю растения из пластиковых контейнеров и помещаю их в горшки. А когда потом набираю в руку влажной земли, жизнь кажется совсем простой. Моим несчастьям противостоят целые каскады роз, гортензий и глициний.
Я не сторонница разнообразия. Каждый день я хожу на работу одной и той же дорогой и всегда выбираю одну и ту же скамейку в парке Тюильри, которую втайне считаю своей. Поднимаясь вечером в свою квартиру, я всегда чувствую, будто за мной следит кто-то, готовый схватить меня, лишь только я оглянусь. Поэтому я никогда не оборачиваюсь на темной лестнице.
Кстати, об этой своей особенности я тогда не рассказывала никому, даже Клоду. Думаю, и он кое-что скрывал от меня.
Изо дня в день мы с ним шли каждый своей дорогой. Я не всегда имела четкое представление о том, чем он занимается вечерами, когда я работаю в ресторане. А может, просто не хотела этого знать. Но по ночам, когда на парк опускалось одиночество, закрывались последние бары и лишь немногие прохожие бродили по улицам, дрожа от холода, мне было уютно в его объятиях.
В тот вечер, погасив свет и прихватив с собой коробку макарон с малиновым наполнителем, я отправилась домой, не подозревая, что найду свою квартиру такой же пустой, как и только что оставленный ресторан. И это был, как я уже говорила, день, который ничем не отличался от остальных.
За исключением того, что Клод попрощался со мной в трех предложениях.
На следующее утро я сразу почувствовала: что-то не так. К сожалению, я не из тех, кто просыпается в одно мгновение, и это странное ощущение возникло еще до того, как в моем сознании начали появляться какие-то определенные мысли. Я лежала на мягкой, пропахшей лавандой подушке, а снаружи доносился приглушенный шум. Где-то плакал ребенок, слышался успокаивающий голос его матери, звук тяжело удаляющихся шагов, потом с визгом захлопнулись дворовые ворота. Я моргнула и повернулась на другой бок. Вытянула руку, еще в полусонном состоянии, пытаясь нащупать рядом того, кого там не было.
— Клод? — пробормотала я.
И тут же вспомнила, что Клод меня бросил.
То, во что еще вчера ночью верилось с трудом, а после нескольких бокалов красного вина и вовсе казалось игрой воображения, стало неоспоримым фактом с наступлением ноябрьского утра. Напрасно я вслушивалась, лежа в постели без движения: квартира была пуста. Из кухни не доносилось ни звука. Никто не сновал там больше с массивной темно-синей чашкой, никто не проклинал вполголоса убежавшее молоко. Не было ни бодрящего запаха кофе, ни тихого жужжания электробритвы, ни единого слова.
Я повернула голову и посмотрела на балконную дверь. Легкие белые занавески не были задернуты, и сквозь стекло пробивалось холодное утро. Я плотнее укуталась в одеяло и вспомнила, как вчера вошла в пустую квартиру со своими макаронами. Только на кухне горела черная металлическая лампа. Некоторое время я, ничего не понимая, смотрела на странный натюрморт на столе: листок бумаги, на нем банка с абрикосовым джемом, который Клод обычно намазывал на свой утренний круассан, вазочка с фруктами, наполовину сгоревшая свеча и две салфетки, небрежно скомканные и заткнутые за серебряное кольцо салфетницы.
Клод раньше не писал мне записок. Когда планы его менялись, он звонил мне или присылал сообщение.
— Клод? — позвала я, все еще надеясь на ответ.
И тут у меня внутри все сжалось от страха. Руки опустились, а макароны стали выскальзывать из коробки на пол, как в замедленной съемке. На мгновение у меня закружилась голова. Я присела на один из четырех стоявших на кухне деревянных стульев, осторожно, как будто еще что-то могло измениться, взяла записку и поднесла ее к глазам.
Снова и снова перечитывала я несколько слов, начертанных на листке крупными буквами. В конце концов мне послышался хриплый голос Клода, шепчущий мне в ухо, словно во сне:
Орели,
я встретил женщину своей жизни. Мне жаль, что это произошло именно сейчас, но когда-нибудь такое должно было случиться.
Береги себя.
КлодПервое время я сидела неподвижно. Только сердце колотилось как бешеное, и пол под ногами словно куда-то исчезал. Сегодня утром Клод простился, поцеловав меня в коридоре. Необыкновенно нежно, как мне показалось. А это был поцелуй Иуды. Какая низость! Ложь!
В приступе бессильной ярости я скомкала записку и швырнула ее в угол. Однако через некоторое время бросилась за ней, громко всхлипывая, и опять расправила. Выпила стакан красного вина, потом еще один. Снова и снова доставала я из сумочки телефон, чтобы позвонить Клоду. Я извергала страшные проклятия и отчаянные просьбы. Я слонялась по квартире из угла в угол, время от времени прикладываясь к стакану, чтобы придать себе мужества, и кричала в трубку: «Немедленно позвони мне!» Я сделала это по меньшей мере двадцать пять раз, пока мое сознание не без помощи алкоголя прояснилось и я наконец поняла, что все это бессмысленно. Клод уже отдалился от меня на расстояние в несколько световых лет, и мои слова до него не доходили.
Голова раскалывалась. Я встала и снова принялась бродить из угла в угол, как сомнамбула, в ночной рубашке, — собственно, это была верхняя часть пижамы Клода в бело-синюю полоску, которую я, по-видимому, надела на себя ночью.
Дверь в ванную была открыта. Я заглянула туда, чтобы окончательно удостовериться в случившемся. Электробритва пропала. Так же как и зубная щетка, и туалетная вода «Арамис». В гостиной я не обнаружила бордового кашемирового пледа, который когда-то подарила Клоду на день рождения, не хватало и его темного пуловера, обычно небрежно брошенного на стул. В гардеробе слева от входной двери не оказалось его плаща. В коридоре я рванула дверь платяного шкафа. Пустые вешалки несколько раз ударились друг о друга с приглушенным стуком. Я глубоко вздохнула. Он ничего не забыл. Вспомнил даже о носках в нижнем ящике. Судя по всему, он тщательно спланировал свой уход, и я спрашивала себя, как могло получиться, что я ничего не замечала. Совсем ничего. Я не видела ни того, что он влюблен, ни того, что собирается меня бросить, ни того, что, целуя меня, думает о другой женщине.
В коридоре над комодом висело зеркало в золоченой раме. Сейчас оно отражало мое заплаканное лицо в окружении подрагивающих русых прядей, бледное, как луна. Я смотрела на свои длинные, разделенные посредине пробором волосы, взъерошенные, словно после дикой ночи любви, но в этой ночи не было ни крепких объятий, ни нежных обещаний. «У тебя волосы сказочной принцессы, — говорил мне Клод. — Ты моя Титания».[4]
Я горько усмехнулась, вплотную подошла к зеркалу и смерила себя полным отчаяния взглядом. Под глазами лежали глубокие тени, и я подумала, что в эту минуту больше похожа на безумную из Шайо.[5] Справа от меня в зеркале отражалась наша с Клодом фотография, которая мне очень нравилась. Она была сделана на мосту Искусств в один из сонных летних вечеров. Тогда нас щелкнул дородный африканец, торговавший там всякой всячиной. Мне запомнились его неправдоподобно огромные руки, в которых моя камера казалась игрушечной. Не с первого раза удалось ему нажать на кнопку.
На снимке мы оба смеялись на фоне темно-синего неба, мягко обрамляющего силуэты парижских зданий. Неужели фотографии лгут? В горе поневоле начинаешь философствовать. Я сняла наше памятное изображение со стены и обеими руками прижала его к темному дереву комода.
«Да будет так! — смеясь, сказал тогда чернокожий африканец. У него был низкий голос и раскатистое „р“. — Да будет так!»
Я заметила, что мои глаза снова наполнились слезами. Они стекали по щекам и падали, словно тяжелые дождевые капли, на нас с Клодом, и на наши улыбки, и на Париж со всеми его любовными глупостями, пока наконец все это не размылось до неузнаваемости. Я выдвинула ящик комода и зарыла снимок между шарфами и перчатками.
— Так, — сказала я себе. И потом еще раз: — Так.
Задвинув ящик, я принялась размышлять о том, как, в сущности, просто вычеркнуть человека из жизни. Клоду хватило нескольких часов. И получалось, что эта полосатая сорочка от пижамы — единственное, что у меня осталось от него. Вероятно, он просто забыл ее под моей подушкой.
