Михаил Веллер - А вот те шиш
А. Сейчас посмотрим.
Б. Что?
А. (бледнеет. Смотрит ему в глаза долгим трезвым взглядом. Тишина буквально материализуется до синевы и звона. Странное жутковатое ощущение возникает. Словно безумием пахнуло). Ты – помнишь – двенадцатое – января тридцать – шестого – года?
Б. (слегка завороженно). Нет…
А. (голосом гипнотизера). Угол Мира и Демушкина. Пятый этаж. Комната.
Б. Ф-фу, господи! Ну конечно! Как ее звали-то… Да Зинка! Акопян, Чурин!..
А. А вечер двенадцатого января? Зима, снег, патефон, Лещенко.
Б. А что тогда такое было-то?
А. Ты – в сером костюме. Акопян принес коньяк. Елка. Танцевали и уронили елку. Она стояла в ведре с водой, ведро опрокинулось, воду подтирали.
Б. Смутно… Черт его знает… Нет, наверное… Допустим. А что?
А. Ты не помнишь, что было тогда?
Б. (в недоумении от его тона). Да нет же… А что?
А. Совсем-совсем не помнишь?
Б. (чистосердечно). Клянусь – нет.
А. Размолвочка вышла…
Б. (со смехом). Какая даль, боже мой!.. Не подрались?
А. (мрачно). Куда там… мне с тобой. Да и твое обаяние… все симпатии были на твоей стороне. Ты всегда умел – выставить недруга ослом и мерзавцем.
Б. Дружи-ище! что за воспоминания! Клянусь – ничего не помню! Ну хочешь – хоть не знаю за что – попрошу сейчас у тебя прощения? Ну хочешь? Кстати – в чем было дело-то?..
А. (с театральной торжественностью). Поздно.
Б. Верно!..
А. Поздно. (Вертит рюмку, опускает глаза). Ты – ты не помнишь… Что я для тебя… оскорбление походя, право победителя… Были времена – я должен был бы убить тебя или застрелиться. А ныне – ничего, глотаем и утираемся…
Б. (холодно). Ты, похоже, не умеешь пить. Никогда, припоминаю, не отличался.
А. С тех пор я многое умею. Будь спок. (Наливает).
Б. (отчужденно). Твое здоровье.
А. Твое понадобится тебе больше.
Б. Чувствую, нам лучше расстаться сейчас. (Делает движение, чтобы встать).
А. (удерживает жестом). Прослушайте десятиминутную информацию. Так ты не помнишь? Начисто? Я так и подозревал. Ладно… (Откидывается на стуле, глубоко переводит дыхание, закуривает. На лице его появляется улыбка, которая в сочетании с угрюмым выражением придает ему неожиданную жесткость, даже властность.) Начнем. Ты помнишь Ведерникова, не правда ли?
Б. Слава богу. Естественно. Был у него несколько раз на приеме в Москве.
А. Знаю. (Неожиданно показывает Багулину фирменную этикетку на изнанке галстука, на внутреннем кармане пиджака.) Нравится?
Б. Англия… то что надо.
А. На инженерскую пенсию, мм? Уда-ачник… А фамилия Забродин тебе говорит что-нибудь? Из аппарата референтов Ведерникова?
Б. Слышал, похоже…
А. Прошу. (Протягивает паспорт).
Б. (озадачен). Не понимаю…
А. Я сменил фамилию перед войной. Взял фамилию жены. По некоторым обстоятельствам.
Б. (еще не осознал). Ты-ы?!
А. К вашим услугам. Ведерников два года как помер. Ушел и я. У новой метлы свой аппарат.
Б. Ты – Забродин?!
А. Осознал, похоже. Далее. Улавливаешь, нет? Ведерников тебя не слишком жаловал, нет? А?
Б. Сволочь был первостатейная.
А. (укоризненно). К чему категоричность? Деловые отношения!.. У такого человека всегда аппарат – своего рода фильтр-обогатитель между ним и сферой его деятельности. А в аппарате тоже люди. Большинство пружин ты, естественно, не знал. А я – не главный был винтик, но – в центральном механизме.
Вникаешь?
Когда в сорок восьмом году ты не получил комбинат, а прислали Гринько – это были просто три строки в докладной записке Ведерникову. Как и кем составляются записки – ты общее представление имеешь. А Гринько был, в общем, здорово нужен на Свердловск! Но – ма-аленький доворотик в начальной стадии движения. Ты ведь прицеливался тогда на комбинат – а он был фактически у тебя в кармане уже.
Б. (ошарашено и недоверчиво). Ты… ерунду ты говоришь!..
А. Хорошенькая ерунда! Гринько принял комбинат, ты стал замом, и после первого же квартала он свалил на тебя все шишки – он-то новый, а ты сидел уже два с половиной года. И тебя удвинули в Кемерово – где ты абсолютно правильно сориентировался, перешел в КТБ и занялся наукой.
Б. (говорить ему, в общем, нечего). Та-ак…
А. (в тон ему). Та-ак… И написал кандидатскую по расчетам нагрузки кабелей, и ВАК промариновал ее два с половиной года, та-ак?
Б. Ну…
А. Тпру!.. И за это время Плотников защитил в Москве свою диссертацию: фактически твой метод с расширенным применением. И его заявка была признана оригинальной, так что ты оставался даже без приоритета, а тема эта стала плотниковской, и он сделался на ней членкором! Как тормозится диссертация в ВАКе, тебе, надеюсь, не нужно долго объяснять. Что Плотников работает на Ведерникова, ты тоже, если и не знал, то мог догадываться. А кто приложил руку, чтоб ты не проскользнул? Пра-авильно…
Б. Слушай… Погоди… Слушай!.. (Машет рукой протестующе, как бы пытаясь задержать.)
А. (с лицемерной печалью). Мне очень жаль, что ты не помнишь то двенадцатое января на Демушкина. (Стукает ладонью по столу, начальственно и уверенно.)
Ты защитился, и как раз пошло расширение. И твое КТБ логически должно было бы отпочковаться и расшириться в институт. А вместо этого был создан однопрофильный институт в Омске! Ай-ай-ай какая досада, а? И сел на него Головин! И сейчас Головин – в министерстве! Ведерников? А что ему: «Доложить!» Естественно – доложил. Оч-чень, кстати, он мою память ценил. И благодаря моей памяти Каплин не взял тебя в Челябинск. А Плотников за это время стал доктором и получил Государственную! Так?
Б. Ну… (Совершенно смят, растерян и потерян.)
А. Щербину помнишь?
Б. Зав по кадрам?
А. Именно. Двоюродная сестра моей жены была его женой. Понял?
Б. Вот ка-ак…
А. И ты опять крутнулся, и перебрался в Красноярск, и скромно сел на отдел – отдел! Отметим должное – перспективный отдел, точно рассчитал. И защитил докторскую ты только в шестидесятом году – а был тебе уже пятьдесят один, и перспективным ты быть потихоньку переставал. И ВАК продержал твою докторскую еще четыре года, и когда в шестьдесят шестом получил институт – это был потолок. Потолок!
Б. (с выпущенным воздухом). Во-он оно что…
А. В шестьдесят восьмом тебе представился последний шанс, помнишь? Симпозиум в Риме через доклад в Москве, опять же через Ведерникова; определение основного направления дальнейших работ. И ты не поехал. Поехал Синицын. И кончилось тем, что Синицын тебя съел.
Вот и вся твоя карьера.
Б. (тупо). Я всегда чувствовал… Я всегда предполагал… Чья-то рука…
А. Верно чувствовал. Продолжаю. Раздел мелочей быта. Только, прошу, без эксцессов. Ну – когда ты еще такое узнаешь, а? Гамбургский счет. Мне, видишь ли, немного обидно, что ты совсем забыл тот вечер двенадцатого января.
Да. Мне всегда нравилось на тебя смотреть: такой красивый, уверенный, такой любимый женщинами. Рога очень тебе идут. Вообще, когда жена на двенадцать лет моложе – это чревато, ты не находишь?
Б. (тихо, багровея). Сотру, мразь!..
А. (холодно). Сначала имеет смысл получить информацию, нет? Итак: пятьдесят первый год, и она одна едет на курорт, Крым, ах, прелесть!.. Ты на что рассчитывал, юга не знаешь! И без меня обошлось бы. Но – можешь запомнить адресок: Москва, Воронцов проезд, двенадцать, сорок семь. Гонторев Алексей Семенович. Можешь процитировать своей супруге и насладиться ее реакцией. Это, видишь ли, мой старый знакомец, профессиональный, я бы сказал, бабник. Жизнь на это дело положил! После него ей с тобой в постели ну никак не могло быть интересно. Ты же в это время утрясал в Москве собственные дела. Ну, я и спросил как-то по телефону Будникова, где семейство твое. А Леша – Гонторев – как раз в отпуск ехал. Я и порекомендовал ему, с присовокуплением личной просьбы.
Б. Ложь, бред, ахинея!!.
А. Не думаю… Леше нет надобности хвастать… Да они письма мне показывал… Полюбопытствуй, заявись к нему. Да и поройся получше в памяти – как она вела себя с тобой первое время после того отпуска, – поймешь. Ты же самоуверен и слеп, как все супермены.
Б. (мотая головой). Вранье! Просто дохнешь от зависти, старый хрыч, перст без подпорки!
А. (иронично). Я?.. Не смеши. Я почти прадедушка. Четверо внуков. Какая зависть?
