Эфраим Севела - «Тойота Королла»
Я не припомню, чтоб кто-нибудь из них прошел равнодушно мимо нее. В ней есть тот магнит, что притягивает самцов помимо их воли. У нее тонкая, как у подростка, гибкая фигурка. Это сходство еще больше подчеркивает неровный зуб, задорно выпирающий из-под верхней губы. И страстная женщина, и проказливый ребенок в одном существе.
Он стоял на углу рядом с серым столбом светофора. На асфальте у ног покоилась пузатая, должно быть, с трудом затянутая на замок-молнию желтая спортивная сумка с двумя ручками. Чемодана не было. Все его имущество поместилось в одной туго набитой сумке. Действительно легкий пассажир.
Был он хорошего роста. Не меньше шести футов. Вполне подходящий под американский стандарт. Но тяжеловат. Явный избыток веса. И лет ему на вид — за пятьдесят. Если только полнота и одутловатость лица не старили его больше, чем это было на самом деле. Лицо — славянское. Широкое, с заметными скулами и коротким носом. Довольно мужественное, можно сказать, суровое. Короткие, негустые волосы темным валиком прикрывают лишь самый верх высокого интеллигентного лба.
Доминируют на лице глаза. Серые с голубизной и довольно большие. И они-то смягчают весь его облик. Глаза усталые и грустные. В них такая глубокая печаль, что она не исчезает, даже когда он улыбается. Улыбка у него мягкая, располагающая.
Мне он понравился. И Майре тоже. Хотя она и не стала этого показывать. И даже с некоторым пренебрежением окинула его мятый, не лучшего вида пиджак и брюки какого-то неопределенного мышиного цвета, явно купленные из вторых рук. А возможно, и подаренные. Потому что были ему не по фигуре. Из-под штанин высовывались носки светлых парусиновых летних туфель, нечищенных, потемневших от осевшей на них пыли.
— Здравствуйте, компаньон, — не закрыв дверцу, протянула ему руку Майра.
— Здравствуйте, сеньорита, — улыбнулся он, открыв весьма темные, с желтизной зубы. По краям рта, в глубине, сверкнул металл. То ли пломбы, то ли коронки.
— Почему сеньорита? — вскинула брови Майра.
— У вас классический испанский облик, — продолжал улыбаться он, откровенно и с явным удовольствием разглядывая ее.
— Это как принимать? Как комплимент?
— Как констатацию факта.
— Вы не разочарованы?
— Что вы! Даже не предполагал, что поеду с такой очаровательной…
— Все! Я удовлетворена, — прервала его Майра. — Положите в багажник вашу сумку.
Потом они сели. Он рядом с ней, на переднем сиденье.
— С таким багажом в Нью-Йорк? — спросила она, включая зажигание. — Остальное у вас там?
— Нет. Все, что имею, со мной.
— Нежирно! А в Нью-Йорк на время… или насовсем?
— Затрудняюсь ответить.
— Тогда не затрудняйте себя.
— Нет, нет. Просто у меня нет постоянного пристанища. Ни в Америке… ни где-нибудь еще. Я стал кочевником… под старость. Вроде цыгана. Но у цыган все же есть шатры, в которых они спят, и лошади для передвижения…
— Кстати, о лошадях, — сказала Майра, выруливая в первую линию и прибавляя газу. — Как у вас с автомобильными правами?
— Права имеются… но без автомобиля.
— Это не важно. У нас с вами есть «Тойота», и для меня будет несомненным облегчением, если вы сможете сменить меня за рулем.
— Хоть сейчас, — с готовностью откликнулся он.
— Не к спеху. Я этот город знаю, пожалуй, лучше вас.
— Немудрено, — согласился он. — Я тут проболтался меньше месяца.
— И что? Надоело?
— Обстоятельства вынудили.
— Я не спрашиваю, какие обстоятельства. А в Нью-Йорке у вас есть дела?
Он вздохнул.
— Такие же дела у меня могли бы быть и в Чикаго, и в Вашингтоне. Дело в том, что в Нью-Йорке больше всего осело русских эмигрантов. Ну, и, как известно, каждый жмется к своим. Особенно в беде.
— А вы в беде?
— Эмиграция — это уже беда. От хорошей жизни не покидают родину.
— Почему? Бывают еще и политические мотивы.
— Я не еврей. По этой части меня в России не притесняли. Я чистокровный русский. И вполне преуспевал там. Был весьма близок к самому верху пирамиды. А здесь я барахтаюсь у ее подножия. С сомнительными шансами снова вскарабкаться наверх. Начинать жизнь с нуля… В моем возрасте? Ладно, к черту! Поговорим о чем-нибудь более веселом.
— А мне интересно говорить именно об этом. Если не возражаете?
— Ради Бога.
— Я вам задам несколько вопросов… Можно?
— Валяйте.
— Насколько я знаю… ну, хотя бы из газет, из России выпускают только евреев… и то с большим трудом. Вы же русский. Чистокровный… как вы сами сказали…
— Этот вопрос не вы первая задаете мне в Америке. Хорошо. Объясняю. Я выехал на Запад по еврейскому каналу. Из России можно получить, если повезет, выездную визу только в одно место — в Израиль. Только туда. А в Израиль, понятно, выпускают евреев, от которых правительство СССР избавляется не без облегчения. Евреев нигде не жалуют. Но в России они волею судеб вдруг попали в весьма привилегированное положение. На зависть всем остальным народам СССР, а этих народов и народцев насчитывается там больше сотни, одни лишь евреи могут легально покинуть пределы этой страны, которая заперта на глухой замок перед всеми другими.
Я выехал, женившись на еврейке. Фиктивным браком. И так поступают многие неевреи. Знаете, какая в Москве родилась поговорка? Еврейка — не предмет роскоши, а средство передвижения. Грустный юмор. То есть в паре с еврейкой можно надеяться вырваться из СССР. Понятно изложил?
— Вполне, — кивнула Майра. Они умолкли.
Мы ехали по вечернему Лос-Анджелесу в бесконечных колоннах автомобилей, светивших впереди нас рубиновыми огоньками. Ехали мы с включенными фарами. Над нами проплывали зажженные лампионы фонарей. Верхушки пальм за тротуарами растворялись в темнеющем небе.
— Я тоже еврейка, — сказала Майра. — Хоть вы и определили мой тип как классический испанский.
— Никогда бы не подумал, — искренне удивился он.
— Это… форма комплимента?
— Да, ради Бога, не придирайтесь к словам. Евреи во всем мире одинаково чувствительны.
— Я вас не обескуражила? Говорят, русские — жуткие антисемиты.
— Говорят, — хмыкнул Олег. — В России, например, говорят, что все американцы жуют резину. Мало ли чего говорят! Вы же не жуете. Так и я. Абсолютно не антисемит. Можете мне поверить. Я даже преисполнен благодарности евреям. Без них, вернее, без нее, мне бы не выбраться оттуда.
— А где она?
— Кто? — не понял Олег.
Та, что фиктивно вышла за вас замуж… став средством передвижения.
В Израиле. Где же еще? Мы с ней переписываемся.
— А не фиктивно… вы были женаты?
— Был. В Москве осталась дочь.
— Скучаете?
— Смертельно.
— Простите… я не хотела.
— Ничего. Привык. У меня, какого места ни коснись, везде болит. Сплошная рана.
— Простите, пожалуйста, я не хотела.
Мы понемногу выползали из Лос-Анджелеса в многорядных пунктирах красных сигнальных огоньков. Дома по сторонам уменьшались в размерах и возникали со все большими интервалами. Сто первая автострада приняла нас в свой нескончаемый поток.
— Вы не голодны? — спросил он.
— Нет. А вы?
— Не мешало бы подзаправиться. Впереди — бессонная ночь.
— Я бы предпочла сначала выбраться из города.
— Не терпится расстаться с Лос-Анджелесом?
— Вот именно. Я почувствую себя лучше, когда он будет далеко позади.
— На меня дохнуло загадкой, — улыбнулся Олег. — Уж не предполагаете ли вы погони? С выстрелами… и столкновением автомобилей?
— О, какой вы провидец! А ведь, действительно, вы недалеки от истины, — скосила на него Майра быстрый взгляд. — Не жалеете, что сели со мной? Еще не поздно, могу высадить, пока мы в городе.
— Нет уж, валяйте дальше. Мне здесь оставаться лишнюю ночь тоже не по душе. Никакой радости этот город не принес. Единственная радость — поскорей унести отсюда ноги. Хуже не будет.
— Однако вы оптимист, — поджала губы Майра.
— Я-то? Дальше некуда. Советскому человеку на роду положено быть оптимистом. Без всяких сомнений и отклонений. Пессимизм в России — это уже государственное преступление.
— Следовательно, вас там считали преступником?
— С некоторых пор. Когда мой оптимизм, усвоенный с молоком матери, стал испаряться. Думаю, вам будет интересно знать, как на моей родине, в стране победившего социализма, понимают разницу между оптимизмом и пессимизмом. Хотите знать?
— Я слушаю.
— Это, собственно, особенно полезно усвоить обожателям коммунизма на далеком и безопасном расстоянии. Пессимистом там считают того, кто полагает, что уж так все плохо — хуже и быть не может. А оптимист… тот верит, что может быть и хуже.
Майра не рассмеялась.
— Не смешно? — вскинул он брови.
— Печально, — вздохнула она. — Я утешаю себя тем, что вы такой мизантроп лишь на пустой желудок. Скоро я вас накормлю и вы запоете по-иному. На всех континентах, под всеми широтами одна и та же древняя, как мир, аксиома: с мужчиной приятно иметь дело, только когда он сыт. Натощак в нем проявляются все дурные качества. Так что я даже рада слышать ваши рассуждения на пустой желудок. Лучше узнаю, с кем предстоит проехать столько миль. Можно вас спросить?
