Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

Огромный фолиант, «Trophaeum Nobilissimae ac Antiquissimae Domus Estorasianae»[1], изданный в 1700 году, сия «безвкусная фальсификация», сие «посягательство против здравого разума», содержит генеалогию моего отца и включает в себя 171 гравюру, на которых представлены в полный рост его вымышленные и реальные предки. Часть гравюр изготовлена неким Петрусом, придворным живописцем князя. Культ Богородицы и культ семьи для моего отца — понятия близкородственные, что замечательно символизирует аллегорическая гравюра на титуле, изображающая Доблесть (Fortitudo) в виде Геркулеса и Благородство (Generositas) в виде Марса, охраняющих зал, где ангел на атласной подушечке преподносит Чести (Honor) корону <здесь следует фамилия моего отца>, и на гравюре сей Честь представлена, насколько можно судить, в виде Девы Марии с венгерской короной на голове. Согласно «Trophaeum…», мой отец вел свое происхождение не просто от Адама, от Ноя etc., а далее — от вождя Аттилы, но и — ближе к нам — от королевича Чабы, младшего сына Аттилы и пращура венгерского королевского рода Арпадов. Среди более поздних предков был вождь Эрш, который, как утверждается в упомянутом сочинении, из семерых племенных вождей, завоевавших территорию нынешней родины, прожил дольше всех и был, в сущности, суверенным властителем и двоюродным братом святых королей венгерских. От него ведет род свой наш предок Эсторас, мать которого, Ида, была, noch dazu[2], дакийской принцессой и внучкой царя Децебала, — неспроста, видать, возвращение Трансильвании стало одним из заветных, но так и не осуществленных желаний моего отца. Этот Эсторас ставил себя вровень со Святым Иштваном, его тоже крестил Святой Адальберт, который нарек его, разумеется, Павлом. И далее следует бесконечная череда предков моего отца, вплоть до реально существовавшего в пятнадцатом веке Бенедека. В отдельном разделе указанного сочинения приводятся вымышленные от первой и до последней буквы королевские грамоты Святого Ласло, Эндре Иерусалимского, Лайоша Великого, государей Жигмонда, Матяша и так далее о пожаловании этим славным, но не существовавшим в природе предкам всяческих привилегий. Так, Святой Ласло, согласно одной из фиктивных грамот, выражал великое удовлетворение тем, что его возлюбленный родственник ведет происхождение от семьи, которая сделала себе имя еще во времена Иисуса. Мой отец, надо, кстати, заметить, указывает на вздорность всех этих утверждений. Правда, делает это на персидском языке, но все же… Приводит он и новую этимологию нашей фамилии. Оказывается, «ezder» на фарси означает «дракон», и, стало быть, наша семья в действительности — Драконхази. А грифон на нашем фамильном гербе, защищающий с обнаженным мечом Отечество, на самом деле — дракон. Больше того, мой отец пускается далее в пространное рассуждение о том, что не у всякой фамилии имеются столь древние, подтвержденные документами корни, немало болтается по стране и таких семей, которым всего (так и пишет!) две-три тысячи лет, ибо из-за ударов судьбы, во множестве сыпавшихся на Отчизну, архивы пропали, но все это так, пустое — человека ведь судят по благородству и добродетельности, хи-хи, а не по происхождению, каковое само по себе — лишь гроб повапленный, внутри полный костей и всякой нечистоты.

~~~

Был у меня один дальний, загадочный мой отец — назовем его так, — над колыбелью которого сияли последние лунные блики века уходящего и первые рассветные блики века грядущего; вечерняя и утренняя звезда — от ее-то названия наша фамилия есть пошла.

Мой отец ездил на настоящем коне-чародее, которого так Чародеем и звали. Вещий конь этот был вороной масти, с белой меткой на левой задней ноге. Жил он на сахаре да пшенице, не признавая другой еды. И был действительно вещим, потому что не только понимал отца, но еще и советы ему давал! Это он посоветовал поставить ему подковы задом наперед, чтобы враг, преследуя моего отца в противоположном направлении, никогда его не настиг. (Позднее, когда все лошади были перекованы таким образом, мой отец обманул врага и обрел спасение, подковав своего коня на обычный манер.) Почуяв опасность, Чародей громко ржал и стучал копытами, а когда мой отец вскакивал в седло, он летел так стремительно, что копытами не касался земли. А то и под облака взмывал вместе с моим отцом. Стоило только приблизиться вражьему войску, как он выбивал копытом, сколько в том войске полков. Как-то раз мой отец проиграл сражение, и неприятель пустился за ним в погоню. Чародей домчал его до укрытия, сам же улегся среди убитых лошадей, подсунув голову под шею лежавшего рядом конского трупа. И враг проскочил мимо них. Этот фокус он проделывал дважды: в августе 1652-го и весной 1969-го.

Когда кто-то относится с небрежением к доверенному ему имуществу или деньгам либо наносит ущерб чьему-то добру, то венгры обычно ему говорят: «Эй, приятель! Это тебе не солома Чаки!» Вы спросите, откуда пошло это выражение? По натуре своей Чаки были мягкосердечными, щедрыми и даже беспечными господами. И богоблагословенный народ, живо смекнув, что в твердыне феодализма образовалась брешь, додумался до такой вот хитрости: зерно из сжатой пшеницы мужики вытаптывали лошадьми только наполовину, так что зерна оставались в колосьях, точнее, часть оставалась, другая — нет; солому же его светлость всегда отдавал крестьянам, и они могли отвезти вышеупомянутые зерна домой, где, вооружившись ручными цепами, производили второй обмолот. И вашим, как говорится, и нашим. И держался сей способ хозяйствования достаточно долго, намолотом были довольны и барин, и мужики. Но в один прекрасный момент владения Чаки перешли к семье моего отца, чьи управляющие отличались большой сурьезностью, так как либо рождались такими, за что их и нанимали, либо обретали должную сурьезность по ходу дела. Пшеницу, обмолоченную абы как, они больше не принимали, говоря мужикам: Это вам не солома Чаки, а солома <здесь следует фамилия моего отца>. Так появилась на свет эта идиома, сохранившая память о допотопном способе производства.

Мой отец относился к труженикам земли рачительно и запрещал своим людям заниматься поборами и разбоем (нас, детей, он порол за это собственноручно), однако когда закрома пустели, волей-неволей приходилось реквизировать у бедняков крупный рогатый скот. Народ воем выл. Постигла такая участь и старую кормилицу моего отца, у которой его архаровцы угнали единственную буренку. Потужила старушка, поплакала и пустилась пешком в Киш-мартон. Но когда добралась до замка, дорогу ей преградил привратник: Зачем, старая, пожаловала? Хочу с графом потолковать. Сегодня никак невозможно, приходи завтра. И так продолжалось несколько дней, совсем как в романе Кафки. Наконец бедная женщина отдала стражу последние свои грошики, тот ее и пустил. Так оказалась она перед моим отцом. Стояла она почтительно, однако дворецкий все же закричал на нее: На колени перед его светлостью! Это я-то? Да на колени? возмутилась старуха. На колени перед моим Мицу, которого я лелеяла, грудью своей кормила?! Заслышав перепалку, мой отец поманил к себе старушенцию, которая вытащила из-за пазухи сверток. В свертке том оказался маленький доломан. Узнаешь ли, Мицука? спросила она, падая на колени и целуя подбитый лисицей кафтанчик моего отца. Мой отец, никогда не видевший этот доломан, помог старушонке встать, поцеловал ее в лоб и со словами «да благословит вас Господь» отправил ее восвояси.

За пятьдесят филлеров мой отец мог съесть муху, за форинт разрешал сфотографировать ее труп на кончике языка, а за пять форинтов и одно яблоко (старкинг!) откусывал голову живой мыши. При этом работал не с материалом заказчика, а ловил мышей самолично.

Мой отец — можно считать это фактом — относился к Гайдну с большим уважением — и как к личности, и как к художнику; нередко он приглашал его к своему столу, но когда принимали гостей, Гайдну, как и нам, детям, накрывали в одной из соседних комнат. Как-то раз навестили нас два именитых английских лорда, о появлении коих мы еще издали узнали по тонкому экзотическому аромату духов. Лорды прибыли для того, чтобы подготовить визит адмирала Нельсона, и, едва усевшись за стол, стали спрашивать, где же Гайдн. Он сегодня обедает дома, не моргнув глазом соврал мой отец. Но восторженные англичане горели желанием посидеть за одним столом с Гайдном. Мой отец — что еще оставалось? — призвал Йозефа из боковой комнатушки и в сопровождении одной из наиобворожительнейших своих улыбок пригласил к столу. Глупые англичане были на седьмом небе от счастья, Гайдна их восторги оставили равнодушным. А мой отец, повинуясь внезапному озарению (и чувству мести), распорядился подать заготовленные для вечерней трапезы почки с горчичным соусом, что для больных ревматизмом, каковым был Гайдн, просто смерти подобно; разумеется, не в буквальном смысле. В конечном счете обед прошел в атмосфере всеобщего удовлетворения. (Как гласит поговорка, слуги мучаются подагрой, а их господа — ревматизмом. Что лишний раз подтверждает: отношение к Гайдну в нашей семье было уважительным.)