Алексей Кирносов - Два апреля
- А ты знаешь, какая она?
- Она большая, - сказал Борис Архипов. - В ней все можно найти. На любой вкус и норов. Ищи - и найдешь. Можно и не искать. Брать, что дают по табели снабжения, вроде рукавиц. Только это... Это как правило... некачественно, - подобрал он после паузы слово. - Ступай работать, сынок.
Да и я делом займусь. В семнадцать тридцать приходи ужинать.
- Объедаю я твой пароход, - улыбнулся Овцын. Ему было неловко, что он никак не может устроить у себя на «Кутузове» нормальную судовую жизнь. Не виноват, - а все же неловко.
- Ради хорошего человека и разориться не обидно, - сказал Борис Архипов.
2
Вернувшись, Овцын все делал как-то невпопад. Без толку вмешивался в работу старпома, оторвал от дела боцмана ради совершенно преждевременной проверки шкиперских кладовок, потом спустился в машину и там нервировал своим присутствием по уши вымазанных в масле механиков. Брался он за чужие дела, чтобы отвлечься от еретических мыслей о Марине, но не вышло. Короткая фраза Бориса Архипова все тревожила его, заставляла копаться в себе. Есть ли она, любовь, единение сродственных душ, чистое, как нынешнее небо, стремление человека к человеку?
Было ли у нас что общее, кроме наслаждения? - думал Овцын, раздражаясь. Была ли хоть искренность? Да, отвечал он себе. Была искренность тела, знающего, что оно не худо устроено, ведет себя естественно и таить ему нечего. А что больше?
Это началось осенью. Он только что вернулся из рейса. Друзья уговорили поехать за грибами. Лес оказался неуютный, сырой, гниловатый. Сыпались на голову листья и корявые сучки, ветки, сбрасывая капли, больно хлестали по лицу. Никакого удовольствия не было. Грибы ему попадались, но все не те, что нарисованы в купленной на вокзале «Памятке грибника», и он их не трогал. Туфли быстро промокли, лицо чесалось от липкой лесной паутины, а когда он сиял г шеи клеща, в душе окрепло брезгливое чувство к этому бессмысленному скопищу подгнивающих деревьев. Потеряв компанию, он не расстроился, не стал драть глотку, а надел на сук выданный ему полиэтиленовый мешочек и пошел на станцию, не зная направления, но уверенный, что инстинкт выведет. Так и случилось. Он поднялся на платформу, выпил в буфете теплого, приторно-сладкого кофе, съел твердокаменную котлету, рассмотрел плакат с выглядывающим из-под колес интеллигентом в шляпе и надписью «Не прыгай на ходу», в которой какой-то циник заклеил бумажкой букву «п», потолкался среди людей - и повеселел. Оставалось мечтать только о том, чтобы поскорее добраться до города, переобуться в сухое да хорошенько помыться, - а то вдруг еще заведутся эти лесные воши...
Когда пришел поезд, он натужно протиснулся в вагон, набитый грибниками и ягодниками. Его давили, пихали локтями и корзинами, возили по лицу букетами из осенних листьев, но он не злился. Сам работал локтями, добродушно отругивался и, наконец, пробрался к стене тамбура, где было чуть-чуть комфортабельнее. На следующей остановке вломилось еще полвзвода, и он понял, что вместимость вагона пригородной электрички беспредельна. «Это уже Ходынка», - подумал он. После следующей остановки стало трудно дышать. Толпа старалась расплющить об него хрупкую девушку в маленькой шляпке на русых кудряшках и с книгой за бортом серого пальто. Девушка была явно не лесного происхождения, наверное, поэтому у него возникло к ней теплое чувство. Овцын напряг все мышцы, плечом выдвинул из угла грибника, не бритого с прошлого воскресенья, крепко взял девушку за талию и протолкнул в освободившийся угол. Небритый только охнул, но протестовать не посмел. Овцын отгородил девушку своим телом, сказал, не отнимая рук от талии:
- Так оно лучше.
- Спасибо, - сказала она. - Сегодня творится что-то ужасное.
- Вы часто ездите?
- С субботы на воскресенье. Мама живет за городом.
- А вы?
- Я живу в общежитии. А вы?
- Я тоже большую часть времени живу отдельно от мамы.
Он немного ослабил усилие, которым сдерживал напиравшую толпу. К исхлестанной ветками шее прохладно прижалась ее щека.
- Ну, и как вас зовут? - спросил он.
Почти все, что он и сейчас знает о Марине, Овцын узнал тогда, в трепливом вагонном разговоре, то, что она сказала ему, не предполагая, что следующие полгода они проживут вместе. Может быть, узнавать о ней больше нечего. А может быть, узнавать о ней больше ему не нужно. Многое не запомнилось из того, что было, но эта первая встреча запомнилась четко.
Он держал Марину за руку, пока не вышли из вокзала на суетливую, посыпаемую мелким дождичком площадь. Они остановились у фонаря, и Овцын закурил, ненамеренно разглядывая ее лицо. Смутившись, она стала говорить. Она опустила лицо и вычерчивала пальцем на его плаще неуловимые буквы.
- Иван, я не знаю, что вы обо мне думаете. Но если вы думаете, что я доступная девица, что я люблю веселые удовольствия и целуюсь с первой встречи, давайте сейчас расстанемся. Доступных девиц немало, вам не придется долго искать.
Он, наконец, догадался, какие буквы рисует она у него на груди. Стало даже жаль, что так обыкновенно - начальные буквы их имен.
- На улице дождик, - сказал он. Взял Марину за плечи. Она подняла лицо. - Ну, а насчет доступности: я считаю, что женщина не баржа, нуждающаяся в буксире. Пусть идет своим ходом, куда хочет.
Они приехали в «Чайку», тихий, уютно освещенный поплавок у Петропавловской крепости. Марина читала меню, и он был рад, что она делает это не вслух, потому что все девушки, с которыми ему приходилось бывать в ресторанах, читали меню вслух, внятно выговаривая цены, и это всегда раздражало. На душе было благостно и покойно. Он смотрел на пышно причесанные короткие волосы, тонкие черты удлиненного лица, гибкие пальцы с ухоженными, коротко остриженными ногтями. Простое серое платье, деревянная брошь на высоковатой для ее сложения груди. Больше никаких бирюлек, никакой штукатурки на лице. Она нравилась ему.
Возможно, это то, думал Овцын. Судьба сама подала ому сокровище, мол, не надо теперь искать по свету, растрачивая нервы и сбивая подметки...
Конечно, Марина - сокровище.
Они сидели в ресторане долго, мало говорили, и постепенно возникала близость, странная для первой встречи.
- Мне кажется, что я знаю вас очень давно, - сказала она. - Даже хочется говорить вам «ты». Отчего это?
- Кто знает, что от чего происходит? - улыбнулся он. - Я много думал о женщине. Каждый думает о женщине. Единственной на свете женщине, которую непременно должен встретить.
- Я на нее похожа? - спросила она.
- Вы кажетесь мне знакомой. - Он положил ладонь на ее руку.
- Человек нравится, если о нем думал раньше, еще до встречи. Правда? - спросила Марина.
- Правда, - сказал он.
Она спросила:
- Иван, вы хороший человек?
- Всяко бывает, - ответил он и погладил ее руку.
- Нет, надо быть каким-то одним, - сказала она. - Плохим или хорошим. Иначе все будут в человеке обманываться. Правда?
- Святая правда, - согласился Овцын, хотя и не верил, что человек может быть каким-то одним. - Подумаешь, как много еще надо, просто оторопь берет. Надо пить минеральную воду, а не вино. Надо утром делать зарядку. Надо дышать свежим воздухом, а не табачным дымом, тратить деньги не на ресторан, а на книги, участвовать в общественной работе, заниматься спортом, повышать культурный уровень и кушать на ночь простоквашу. И спать надо ложиться не позже двадцати трех часов, непременно с открытой форточкой.
- А сколько времени?
- Полночь.
- Мне надо спешить, а то будут неприятные разговоры в общежитии.
- Видите, опять это «надо», - сказал он.
Они не пошли к общежитию, а свернули направо и перешли по деревянному мосту на Заячий остров. Среди стволов вековых деревьев было пустынно и темно. Таинственное величие крепостных стен, непроизвольно объемлющее в ночи душу человеческую, не позволило ему положить руку на плечи Марине. Прибитый недавним дождем песок пляжа не рассыпался под ногами. Они подошли к воде, черной и тихой, только чуть колышущейся у берега. Она спросила:
- Вы в своих плаваниях скучаете по ленинградским набережным?
- И по набережным тоже.
- А зачем вы ездили в лес?
- За компанию, - сказал он.
- Вы не любите, мне кажется, лес?
- Я обхожусь без него, не огорчаясь,- сказал он.
Она сказала:
- Утверждают, что родина - это поля, речки, холмы, перелески, три березки у избы... А для меня родина - вот эти набережные. Здесь я выросла, к трем березкам я равнодушна.
Они обогнули крепость и вышли на Петроградскую сторону. Было пустынно, красиво светились зеленые огоньки неподвижных такси на стоянке, и Кировский мост уже развели. Под ним, кряхтя, проходил буксир с громадным, на две тысячи тонн лихтером.
- Поздно, - сказала она. - А спать не хочется. Правда?
- Правда, - сказал он и положил руку ей на плечи.
