Александр Зиновьев - Желтый дом. Том 2
И удивления, конечно. Вот, например, сейчас у нас было заседание сектора. Заседание архиважное (как любил выражаться бюст Ленина): горит плановая работа за три года, не успеваем. Как быть? Если признаемся, скандал. Не видать тогда нашему учреждению Переходящего Красного Знамени. Все сотрудники посерели и посинели от переживаний, ибо это их Долг и Дело. За сердце и живот хватаются, пилюли глотают, капли капают. И ни малейшего проблеска мысли. Тогда-то я и предложил свой вариант решения этой неразрешимой проблемы: переименовать наш труд, который три года лежит в издательстве (это — наш план за прошлую пятилетку) и пролежит еще год, написать к нему новое предисловие с учетом момента, вставить в статьи десяток ссылок на последние постановления и речи и... В общем, мне не дали даже докончить мою мысль. И через полчаса сектор преобразился. А я удивлялся: почему эти титулованные идиоты не способны решить даже такую пустяковую задачку, берясь за решение проблем глобального, эпохального и космического масштаба?! И потом я опять удивился простоте ответа на свой вопрос: потому что они захвачены Долгом и Делом.
После заседания сектора мы пошли в гости к одному из старших сотрудников обмыть гениально найденное решение. Когда вышли во двор, кто-то сказал, что в пустой голове «бюста Ленина на ногах» поселились птички. Они влетают и вылетают через широко раскрытый рот вождя, призывающего к революции. Мы долго любовались этим ошеломляющим зрелищем. Птички пулей влетали в рот вождя и вылетали оттуда. Впечатление было такое, будто вождь плюется, увидев, что получилось на деле из его затей. Парторг сектора сказал, что из этого могут выйти неприятности, если пронюхают иностранные корреспонденты и диссиденты. И вернулся обратно в институт сообщить куда следует об этом деле.
Об иностранцах
Кстати, об иностранцах. Однажды меня позвали в кабинет директора. Кроме директора, в кабинете был человек, очень похожий на американца, но почему-то оказавшийся англичанином. Вот этот товарищ... вернее, господин, сказал директор, будет стажироваться у нас. Он диссертацию пишет про Советский Союз. Он англичанин, но прогрессивный. Англичанин, удивился я. Странно! Почему странно? — спросил англичанин на приличном русском языке. Потому что вы больше на американца похожи, сказал я. Верно, сказал директор, я его тоже сначала принял за американца. Так вот, ты (это — ко мне) выделяешься в его распоряжение.
Потом англичанин спросил меня, почему я принял его за американца. Американцы ведь всякие бывают. Я сказал ему, что в них есть нечто общее. Что именно? Некое самомнение, какое бывает у человека, который только что сожрал толстый бифштекс из свежего мяса, а не тухлое картофельное пюре. И некая наивность, какая бывает у человека, который воображает, что раз уж он сожрал толстый бифштекс из свежего мяса, то он все на свете понимает лучше чем человек, питающийся тухлым картофельным пюре. Англичанин вытащил записную книжечку и записал в нее эту высказанную мною мысль. Мне ваш образ мыслей нравится, сказал он. Я хотел бы узнать правду о советском обществе. И надеюсь, что вы мне поможете. С удовольствием, сказал я. С чего начнем? С водки, конечно, сказал он.
Полгода я убил на этого англичанина. Таскал его по московским забегаловкам и вытрезвителям, показывал ему перенаселенные квартиры и бесконечные очереди, кормил помоями в столовых, в деталях познакомил с могучей системой пропаганды... Он клялся и божился, что напишет такую книгу о нашей жизни, что весь мир содрогнется. Но вот он уехал. Прошел год. И снова меня позвали к директору. И протянул мне директор тоненькую брошюрку — обещанную книгу англичанина. Молодец, сказал мне директор, хорошо поработал с этим буржуем, как настоящий коммунист. Получишь премию к празднику — пятьдесят рублей.
Вышел я из института после того, сунул книжечку англичанина в первую подвернувшуюся мусорную урну. Вот сволочь, сказал я, имея в виду не то англичанина, написавшего такую вонючую просоветскую книжонку на таком богатом антисоветском материале, каким я снабдил его, не то директора, который наградил меня всего лишь пятьюдесятью рублями за перевоспитание англичанина в советском духе. И с тех пор я утратил всякую надежду на Запад.
Парадоксы социальной критики
А между тем я наговорил тому иностранцу много полезных слов. Что-то в таком духе. До войны и во время войны нам изображали жизнь в Германии (и на Западе вообще) так, что нам представлялась картина ужасающей нищеты, разрухи, голода, повседневного и повсеместного насилия над людьми. Когда мы пришли в Германию, мы были потрясены картиной резко противоположной нашим представлениям — картиной порядка, благоустроенности, чистоты, изобилия и неизмеримо большей, чем у нас, мягкостью человеческих отношений. И мы, конечно, решили с такой же легкостью, с какой верили ранее нашей пропаганде, что разговоры об ужасах гитлеровского режима — брехня или, в лучшем случае, преувеличения. Глядите, говорили мы с некоторой долей восторга, какие у них дороги, какие дома, какие квартиры у рабочих, а сколько тут всякого тряпья, а сколько всяких штучек на кухне! И нигде не видно замученных, умирающих с голоду, насилуемых. Какие приличные люди! А девчонки! Да и жратвы у них припрятано всякой, мы такого у себя в лучшие времена не едали. Нам, конечно, показывали концлагеря, в которых уничтожали людей. Называли цифры — счет шел на миллионы. Говорили об уничтожении культуры. Но почему-то это оставалось за порогом сознания. Подумаешь, гитлеровцы уничтожали картины каких-то модернистов. Кто они такие? Зато глядите какие дороги! А что это такое? Ха-ха-ха! Вот, сволочи, придумали! Машинка для прокалывания яичной скорлупы! Ничего не скажешь, цивилизация!
Нечто подобное происходит теперь со сторонними наблюдателями нашей, советской жизни. От чтения разоблачительной литературы, от деятельности диссидентов, от заявлений очевидцев складывается представление о нашей стране, подобное тому, какое в свое время у нас складывалось о фашистской Германии. А с другой стороны, казалось бы, бесспорные факты, свидетельствующие о противоположном: искусственные спутники Земли и космические полеты, прекрасный балет, всеобщее образование и бесплатная медицинская помощь, всеобщая занятость людей, прилично одетые и сытые прохожие, первоклассная военная техника, электростанции. И встречают у нас иностранцев прекрасно. Кормят прилично. Гостиницы и квартиры неплохие. Люди кругом приветливые. Природа. Театры. Музеи. Памятники старины... Короче говоря, брешут разоблачители. Во всяком случае, основательно преувеличивают. Во всяком случае, весьма односторонне освещают. Недостатки, конечно, есть. А где их нет?! И на Западе их не меньше. И на Западе жизнь не для всех рай земной. Говорите, шестьдесят миллионов было репрессировано за сталинский период? Ну, скажем, не шестьдесят, а тридцать. И на весь период. А если учесть, что была революция, Гражданская война, вторая война, предатели, реальные враги (были же такие!) и многое другое, так цифра эта вполне естественна. Говорите, пятнадцать миллионов сидело одновременно? Пусть десять. Скинем на особенность ситуации — война и все такое прочее. В общем, три или четыре миллиона на такую страну — норма. Сейчас вроде бы не меньше заключенных, а ведь массовых репрессий нет. И вообще, на что вы жалуетесь? Продукты и квартиры дешевые.
И транспорт дешевый. Книжек печатается полно. Фильмы неплохие появляются. Вы думаете, у нас каждый фильм и каждая книга — шедевр? У нас халтуры не меньше, чем у вас. Так в чем же дело?
Действительно, в чем же дело? Есть общие обстоятельства, порождающие рассматриваемый парадокс восприятия социальной реальности. И есть специфические для обществ такого типа, как Советский Союз и отчасти Германия времен фашизма. Обстоятельства общего порядка связаны со свойствами оценочных понятий. Если мы, например, называем человека лгуном, это не значит, что данный человек всегда лжет. Подлец не на каждом шагу совершает подлости. Предатель может совершить лишь одно предательство. А ненадежному человеку может не представиться случай подвести вас. Подлинная натура общества данного типа может оставаться скрытой долгое время и обнаружиться лишь в некоторых критических или характеристических случаях. В одной стране за некоторый промежуток времени может быть репрессирован всего один человек, а в другой за то же время — сотня, и все же первая страна может являть собою более жестокий режим, чем вторая. Специфические обстоятельства связаны с теми средствами подавления, какими располагает общество такого типа, как наше, и его возможностями скрыть свои недостатки или даже представить их как величайшие достоинства. Эти средства и возможности здесь естественным образом вырастают из условий нормальной жизни общества и развиваются до грандиознейших размеров. Если бы можно было измерить, сколько сил такое общество тратит на то, чтобы реально улучшить жизнь людей, и сколько тратит на то, чтобы подавить недовольство, приучить людей вести себя так, будто они живут в раю, и изобразить их жалкое существование как процветание, то вторая величина (по моим весьма приблизительным подсчетам) значительно превзошла бы первую. И это — одно из важнейших качеств нашего общества, присущих ему с рождения и неотделимых от него до его будущей могилы. Нужен достаточно богатый опыт жизни в обществе такого типа, длительные размышления о нем и тяготеющий к научному стиль мышления, чтобы разгадать его скрытую натуру. Скрытую не в смысле некоей секретности, а в умысле сложного переплетения фактов действительности и их восприятия живущими людьми, внутренние механизмы которого далеко не всегда вообще можно проследить, а чаще всего они не очевидны.
