Белобров-Попов - Русские дети (сборник)
Я вывесил фото, когда мы вернулись в Москву. Поехал в машине по городу, и тут определился номер его няни, но в трубке звучал Ваня:
— Папа! Папа!
— Что сынок?
— Меня укусила оса!
Выяснилось, они пошли во двор, и, кружа на каруселях, он столкнулся шеей с пролетавшей осой, которая не забыла вонзиться и пустить яд. Няня принялась дуть на покрасневшую шейку, а Ваня стал кричать, отмахиваясь:
— Звони! Всем! Всем звони! Звони маме! Папе! Звони бабе, деде! Всем звони! Скажи: меня укусила оса!
Женщина под его натиском связалась со мной, и он, вырвав трубку, сам известил о происшествии.
Нет, не надо пока вывешивать его фотографии. Пускай это было совпадение — всё равно не надо.
Почему нельзя выставлять маленького на глаза миру? Может быть, таков закон природы?
Птицы низко кружат — это к дождю, красный закат к сильному ветру, женщина с пустыми вёдрами к неприятностям, а маленького могут сглазить. «Сглазить» — какое смешное и жуткое словцо.
Бывает, мы остаёмся вдвоём, я баюкаю его, и он говорит жалобно из темноты:
— Папа, ты меня любишь?
— Очень.
— Я тебя очень люблю, — говорит он с чувством.
Он иногда просит: «Папа, дай мне яблоко» или «Папа, дай мне, пожалуйста, книжку-раскраску». А потом выведывает: «А почему ты послушался? А почему ты делаешь, как я прошу? Ты меня любишь, да?»
Однажды летом мы пошли в зоопарк — я и сынок трёхлетний.
Сначала Ваня был против: «Там звери меня покусают». Но потом я купил плюшевого зайчика с двумя торчащими плюшевыми зубами, который, если надавить, пел под музыку: «В зоопарк пойдём мы вместе / Тигры, волки — все на месте, / Поболтаем с попугаем, / Крокодила попугаем». И Ваня после сто двадцатого нажатия на зайца уже воспринимал посещение зоопарка как событие столь же будничное, что и песенка плюшевого друга.
Ваня вёл себя плохо. Он останавливался там, где не надо, и не хотел смотреть туда, куда надо. У ребёнка есть своя правда, почему он не хочет жадно впитывать жёлтую тянучку фигуры жирафа. Стрельнул глазами и влечёт отца прочь. «Разве тебе не интересен жираф?» — шипит отец. «Не интелесен жилаф!» — кричит ребёнок и, протянув свои ручки, требует: «На лучки, на лучки!» — «Тебе уже три, я не буду тебя носить!» Ты не берёшь его на руки, и он валится на асфальт и катается. Или отбегает в сторону, и попадает во встречный поток публики, и там впадает в полную истерику.
Итак, его звери волновали мало и очень недолго — вялый лев, белый медведь на фальшивом льду московского лета, облезлая лиса, затравленно ускользающий тигр, окаменевший верблюд. Какая тут экзотика для маленького? Это взрослый понимает, что гору слона притянули из далёка-далёка. А для ребёнка такой слон просто опознанная картинка из книжки. Как собачка или кошка. Слон? Слон. В зоопарке ещё есть куры. Ваня их увидел первый раз, как и слона. У взрослых свои правды. Взрослые тянут детей мимо кур скорее в сырой и тёмный террариум, где крокодильчики. Ваня впервые увидел этого самого крокодильчика, похожего на солёный огурец, закисший в застекольной мути, но увидел Ваня и петуха, бодрого, с красным, пульсирующим на солнце гребнем. Догадайтесь, кто был ему милее и важнее? Конечно, птица на воздухе!
Если бы у петуха гребень был не красный, а золотой, Ваня, знающий сказку Пушкина, ничуть бы не удивился. Это всё мелочи для ребёнка. Чудо — это золотой звук: кукареку!
Малыш готов торчать бесконечно возле сетки, за которой обыденные петух и курки, но рвётся вон из туннеля с африканскими гадами. Кажется, ему петуха и кур достаточно. И я, взрослый, злюсь: зачем же тогда нужен зоопарк, сходили бы на даче к тёте Гале, которая продаёт нам курятину и яйца, и насладились бы зрелищем птичника — без билета.
Но не одни птицы тронули Ваню. Здесь он в согласии со всеми детьми. Оживлённее всего дети реагируют в зоопарке на фантастических завлекал. Они великолепны — эти разводилы, разодетые в ядовито-яркие костюмы Микки-Мауса и Шрека. Вот — красотища! Они предлагают с ними сфоткаться. Вот это действительно номер — фиолетовый Лунтик покачивается и манит…
А что там какой-то серый тюлень, за которым надо битый час следить, давясь в раздражённой толпе. Ну да, плывёт по часовой стрелке, всё время ныряя, дети не видят, капризничают. «Смотри, смотри!» Парень грубо поворачивает дочку в ту сторону, откуда вынырнула морда, но та опять скрылась, девочка стукает ногой Ваню по лбу. Он цепляется за её сандалию и тянет, подхватываю его наконец на руки. Ой, опять серое над водой! Взрослые азартны, вскрикивают и дёргают детей, дети отбрыкиваются и видят своё, живут, как говорится, своим интересом.
Дети томятся не везде. Ребёнок не прочь залезть внутрь, к зверю. «Пусти меня к себе пожить», — пищит Ваня голосом мышки-норушки. «К Мишке хочешь?» — «Да», — уверенно кивает. «Он может тебя задрать». — «Как?» Я показываю три трещины, которые легли на стекло перегородки со стороны бурого медведя. «Видишь, это он бил лапой, он хотел вылезти и всех обижать». — «Как обижать?» — «Ну бить». — «Бить! — подхватывает Ваня. — Бить, всех ломать, рвать, загрызать!» — «Загрызать?» Ваня заливисто хохочет и тревожно смотрит на трещины. Трещины становятся героями зверинца. Соседняя клетка с волком ерунда в сравнении с этими трещинами в стекле. Искристые, загадочные, зловещие, живые. Их можно разглядывать, крутя головой то так, то сяк. Спящий на боку медведь, творец трещин, гораздо менее любопытен, чем эти кривые следы его когтистых лап.
— Идём!
— Нет! Я хочу тлещинки… Тлещиночки… — Он прилип к стеклу и, высунув язык, облизывает линии.
— Дрянь, — шепчу я и громко сообщаю: — Я ухожу!
Уверенной походкой я отправляюсь куда-то.
— Папуля! Не уходи! — За спиной топот. — Ай! Ай! Тум-бу-ру-рум! Отец!
Это заклятие «Ай! Ай! Тум-бу-ру-рум!» Ваня вопит всякий раз, когда я отрываюсь от него и удаляюсь. Только притворившись, что покидаю, я могу заставить его слушаться. Он бежит за мной сквозь вспышки чужих фотоаппаратов, попадая на снимки чужого детства.
Есть и вторая угроза: кому-то отдать. Ему наплевать на замечательных зебр и грозных козлов, но тошнотворное зелёное страшилище вызывает такой прилив тепла, что ребёнок крепко обхватывает неизвестного мужика в шкуре Шрека и прижимается щекой к синтетическому пузу.
— Пятьсот рублей, — говорит Шрек басовито. — Десять минут — и снимок ваш.
— Хочешь жить у Шрека? Оставайся!
Ребёнок, отпустив урода, бросается ко мне.
На самом деле это размышление о наказании. Зоопарк — повод для размышления. Достаточно пригрозить: «Не получишь конфету!» — «Какую?» — спрашивает, тотчас остывая. «Алёнку». — «Сестрица Алёнка и братец Киндер», — отпускает он вполне газетную шутку. Я не бью ребёнка. Ремень — игрушка. Бывает, рано утром, когда я ещё в полусне, Ваня хватает мои штаны, проверяет карманы (любимые жертвы для игры — мобильник, или паспорт, или кошелёк) и вытаскивает ремень. Слежу через неплотно прикрытые веки: как заботливо дышит, как аккуратно тянет, как, выудив, слегка шлёпает себя по ладони. Так же он пальчиком на прогулке робко и лукаво проверяет крапиву. Ведь он слышал про то, что могут «дать ремня».
Вспомните, если вас били. За дело, да? Но вы до сих пор помните, верно? Вы до сих пор в обиде, да? Это так унизительно, когда тот, у кого была власть над вами, бил вас, да? Я помню все те редкие разы, когда был бит.
Я хотел пойти гулять во двор с куклой (кукла Ванечка), настаивал, кричал, мне говорили: «Ты же не девочка», и родители рассвирепели, они закричали громче меня. И папа несколько раз по попе стегнул ремнём. Я потом всё равно вынес куклу тайком под одеждой, а дворовые мальчишки, подскочив, тыкали мне в живот: «Что это у тебя? Ты что, беременный?» И было смешно, и я отрёкся от куклы, но память о ремне со мной. Или мы поехали в лес, и к нам доверчиво привязалась собака, я умолял взять её, мы уезжали, собаке был брошен кусок отвлекающей еды, я рыдал на заднем сиденье, а папа, обернувшись с переднего, резко дотянулся до моего затылка. Это сложилось в обжигающий коктейль: слёзы из-за бездомной собаки залили новые слёзы. Или перед Новым годом в ванной я стал тереть мылом свой красный свитер по аналогии с паркетом, который натирают воском в сказке «Чёрная курица». Мама выволокла меня, дала по губам и заставила переодеваться. Я убежал в гостиную, где прижался к холодному окну, плача, и смотрел за окно сквозь слёзы, и один был друг, которого я прижимал к себе и который меня обнюхивал, сострадая: тёплая полосатая кошка Пумка. О, это была слёзная полоса отчуждения — накануне Нового года у меня на глазах из слёз возводился мир, где были мы с кошкой, и больше никого.
Многажды был я виноват — понарошку и сильно (например, поджигал квартиру или устраивал потоп), люблю родных, но помню любой удар. И благодарен, когда за большое хулиганство вдруг не наказали. Ведь я помню и свою правду: просто заигрался, вот поджёг и затопил. У ремня же — одна кривда. И шлепки — кривые. И вспомните, какая это боль, если ударят при других, при соседях, при ровесниках, при недругах, особенно при девочках! Какой стыд! И я не шлёпнул сына ни разу. Ни при тигре, ни при волке, ни при попугае, ни при крокодиле. Ни при дядьке Шреке, изумрудном толстяке.
