Григорий Бакланов - Непорочное зачатие
Вот так все девять месяцев будет она сидеть, вязать, смотреть свой черно-белый телевизор. Это как раз неплохо, что черно-белый: меньше облучает.
Операция прошла успешно, оплодотворенная клетка была пересажена этой женщине. А вскоре подоспела и поездка в Грецию на симпозиум. В то лето в Афинах стояла страшная жара, газеты писали о тепловых ударах, смертельных случаях, Афины задыхались от смога. Но они летели поздней осенью, в чудесную пору, из зимы в лето. И все бы хорошо, но страшная мысль овладела Еленой: а что, если эта женщина будет не только вязать и смотреть телевизор, но именно теперь, когда в известном смысле ей ничто не угрожает, начнет позволять себе… «Для определенного контингента она достаточно привлекательна», – едва не вырвалось у Елены, но вспомнила тот взгляд Игоря в передней, когда женщина, нагнувшись, завязывала ботинок:
– Какая гадость! Что ты улыбаешься? Да, да, и на такую найдутся.
– И что ты можешь сделать?
– Надо было предусмотреть.
– Заложить в юридическое соглашение? Не смеши людей.
– И он еще веселится! Может, нам от этого мучиться всю жизнь! Нет, я поговорю с ней.
– Запретишь? Между прочим, – он был настроен игриво, – у некоторых женщин в этот период особенно…
– За такую цену она должна соблюдать! Нести ответственность. Я найду нужные слова.
Но когда блеснуло под крылом Эгейское море (Боже мой, Эгейское море!) и возник этот сказочный город на холмах, он стеной вставал в иллюминаторе, исчезал, и стеной стояло море с корабликом на волне, и вновь проваливалось…
– Смотри, смотри, Акрополь! – вскричала Елена.
Это был, конечно, не Акрополь, Игорь оглянулся на соседей, но гул мотора заглушил ее голос.
И так приятно было ногам после качающегося пола ступить на незыблемый мрамор; с легкими сумками на плечах они проходили через аэропорт, полный солнца и света; небольшая заминка в паспортном контроле, что-то Игорь заполнил не так, тем небрежней вид, а в душе испуг, но подозвали офицера, все разъяснилось, улыбки, улыбки, и уже встречающие на выходе машут им, затиснуты в багажник чемоданы, и помчались-понеслись. С переднего сиденья профессор весь повернулся к ним, прекрасный ряд белых зубов на смуглом лице, Елена, конечно, помнит его? Конечно, конечно! («Убей Бог, не помнит!») А в ушах еще гул моторов, а машина мчится под музыку, и скачут в глаза яркие рекламы всех городов мира, попал на миг в ветровое стекло блестящий самолетик, недвижно повис в вечном небе.
Предводительствуемые профессором, они почетно входят в прохладный холл отеля, уважительные портье, носильщики в красной униформе и черных шапочках покатили на никелированных каталках их чемоданы, оставив профессора завершать формальности, они с ключами в руках поднимаются в номер, чемоданы уже ждут их там. И быстро приведя себя в порядок, они спускаются вниз, оказывается, они прилетели последними, профессор распахивает двери ресторана, длинный стол в глубине, белая крахмальная скатерть, приборы, закуски, цветы. Их шумно приветствует разноязыкая компания. Рядом с Еленой оказался необычайно оживленный итальянец, блестя очками в золотой оправе, он наклонял к ней глянцевую черную голову, переняв бутылку у официанта, сам налил ей вино в бокал. «Чао!» – сказала она, спутав с «Грацие», и рассмеялась легким чудесным смехом, слыша, как звучит ее голос, видя себя смеющуюся. И из этого праздника такой далекой показалась Москва и эта женщина в панельном доме, в крошечной своей квартирке, все отодвинулось в предзимние сумерки.
Вечером на набережной они сидели за столиками, смотрели, как качаются яхты на волне, множество белых яхт, а в небе раскачивались мачты с убранными парусами.
Итальянец опять оказался рядом с ней, на нем был уже другой костюм, светло-кофейный, белая рубашка без галстука, на смуглой шее – золотая цепочка, уроненная внутрь на курчавый волос груди. Он тоже математик, и у него есть своя яхта. Такая? Нет, вот такая. Сверкающее эмалью белое чудо было и выше, и больше, а свежее дерево палубы и мачты покрыто лаком, бронза и лак, и белые лодочки подвешены над бортами. Он стал объяснять преимущества такой яхты. «Но парло итальяно!» – смеялась Елена, и он переходил на плохой английский, он явно ухаживал за ней, а Игорь, закинув ногу на ногу, щиколоткой на колено, наливал себе пиво, отвернувшись, злился. И яхты у него не было.
– Во всем этом, – тонкой рукой со свежим маникюром Елена показала на солнце, клонящееся к закату, на отсвет его в море, на горы, – есть в этом ощущение вечности. Игорь, как будет «вечность» по-английски? – Ее забавляло, что он злится.
Обхватив пальцами щиколотку ноги на колене, Игорь нервно подергивал носком туфли, курил.
И она сказала свою любимую фразу:
– Все это так красиво, что есть в этом даже что-то неестественное.
И наивно, с вопросом посмотрела в черные глаза итальянца. Половину слов она переврала, другую половину он не знал, но он понял ее.
И была еще упоительная поездка в Дельфы. Им сказали взять с собой теплую одежду, и, когда они, сдав портье ключи, вышли к машине, хозяева, горячо жестикулируя, спорили о чем-то. Наконец профессор, который опекал их, перешел на английский:
– Он просто лентяй. У вас тоже я видел лентяев. Ему не хочется ехать, воскресенье, говорит, в горах будет снег. Но с вами поеду я!
Здесь, на жаре, где с утра и асфальт, и камень уже раскалены, представить себе, что в нескольких часах езды отсюда можно застрять в снегу…
Елена сказала:
– Быть в Греции и не повидать Дельфы!
И они поехали, весело болтая. Машина прекрасная, дорога отличная, мелькали, мелькали по сторонам оливковые рощи, красные черепичные крыши, горы, горы, каменные осыпи в горах, и опять Елена говорила о вечности, о том, что здесь, как нигде, ощущаешь вечность, словно Господь Бог не в одно время создал все земли, если он их создавал.
Они были уже высоко, и виды открывались удивительные, как вдруг нахмурилось, стало прохладно, пошел снег. Сначала – снег с дождем, он стекал с ветрового стекла, но вот повалил крупными мокрыми хлопьями. Дворники отчаянно махали по стеклу, расчищая два полукружия, и навстречу неслась белая метель, словно в них только и целилась. Залепило всё – и боковые стекла, и задний вид, – всё было бело и глухо, отделенные от мира, они сидели в машине, как в коробке, только мотор натужно гудел. И уже попадались на обочинах занесенные снегом, заглохшие машины, у некоторых сквозь снег, залепивший стоп-сигналы, пульсировали красные огни. Заметно смущенный профессор что-то заискивающе спрашивал у шофера, тот отвечал коротко, зло. И когда всем уже стало не по себе, как в спасение, въехали в чудом возникший городок, в узкую улицу. Дома, стоявшие тесно, смотрели друг на друга, но здесь было электричество, магазины, яркие вывески: зеленые, желтые, красные… Жизнь!
Дорогу им преградил осел с двумя вязанками дров. Машина сигналила, женщина тянула и нахлестывала осла, но тот уперся. А в раскрытой двери таверны, плечом опершись о косяк, стоял толстый грек в феске и с трубкой в зубах. Он стоял под фонарем, весь объятый запахами жарящегося мяса и чего-то острого, и снег косо летел мимо него.
– Вот здесь мы поедим! – приободрился профессор, натянул свитер, надел кепку с красным помпоном и бодро шагнул в метель. Елена высунула туфельку из машины, смело ступила за ним следом и провалилась в снег, в ледяную воду: по горной улице под снегом она неслась потоком.
– Теперь я заболею, – сказала она плаксиво.
В таверне было так же холодно, как на улице, только накурено и шумно, тепло одетые местные жители сидели за столиками, пили вино из стеклянных графинов и спорили.
Им постелили бумажную скатерть, официант в фартуке, о который он вытирал руки, поставил первым делом два графина с вином и быстро начал расставлять тарелки с помидорами, брынзой, зеленью. Вино было ледяное, но свежий белый хлеб, нарезанный крупными ломтями, был удивительно вкусный, они ели его с брынзой, проголодавшиеся, а когда принесли глубокие тарелки, а в них, в коричневой подливке, картошка, овощи, мясо, все это огненное от перца – и запах, запах, – само собой решилось, что ни в какие Дельфы они не поедут, а надо возвращаться в Афины. Они согрелись от еды, от вина, и такой уютной казалась теперь таверна, побеленные стены, темное дерево, глиняные кувшины на полках, глиняные блюда на стенах, пожилой усатый грек за стойкой, с ним прощались сердечно.
Но в машине было холодно, Елена поджала ногу на сиденье, кутала ее шарфом и опять говорила, что заболеет, она уже чувствует. Несколько раз они останавливались, шофер вылезал, открывал капот, возился в моторе. Потом шумно захлопывал, садился, молча ехали дальше. Волосы его были уже мокры, на ворсистом свитере искрился растаявший снег. И случилось то, чего они теперь больше всего опасались: заглох мотор. Они сидели в остывающей машине, было темно, снег все шел, хотя и не так густо, и поверить, что не так давно они стояли внизу на солнце, на жаре, поверить в это было невозможно. Их все больше заносило снегом, изредка профессор что-то спрашивал, шофер не отвечал, чувствовалось общее раздражение.
