Амос Оз - Мой Михаэль

Может, он сожалел о своем замечании по поводу моего наряда. И как бы исправляя ошибку, сказал, что, на его взгляд, я — красивая женщина. Произнеся это, он сосредоточил свой взгляд на трубке. Я не из самых сильных, но я сильнее этого парня.

Я сказала:

— Расскажи о себе.

Михаэль произнес:

— В рядах ПАЛМАХА не сражался. Я был в войсках связи. Радистом в бригаде «Кармели».

Затем Михаэль предпочел рассказать о своем отце. Он — вдовец. Работает в отделе водоснабжения муниципалитета Холона.

Рашид Шхаде, отец близнецов, служил чиновником в техническом отделе Иерусалимского муниципалитета во времена британского мандата. Это был образованный араб, который с незнакомыми вел себя подобострастно, как официант.

Михаэль рассказал, что отец тратит почти всю свою зарплату на его образование в университете: ведь он — единственный сын, и отец возлагает на него великие надежды. Не может примириться с тем, что сын его — ординарный парень. С благоговением читает он работы Михаэля, написанные им в рамках учебного курса геологии, оценивая их обычно так: «Это — научная работа. Весьма тщательная». Заветное желание отца — увидеть Михаэля профессором в Иерусалиме, потому что покойный дед, отец отца, был учителем природоведения в еврейской учительской семинарии в Гродно. Уважаемым учителем. И это великолепно, считает отец Михаэля, если от поколения к поколению будет передаваться традиция.

Я сказала:

— Семья — это не эстафета, а профессия — вовсе не факел.

— Но я не могу сказать это отцу, — отвечал Михаэль, — потому что он человек чувствительный и обращается с традиционными представлениями, как когда-то обращались с дорогим хрупким сервизом. А теперь — твоя очередь рассказывать о своей семье.

Я рассказала Михаэлю, что мой отец умер в сорок третьем году. Был он спокойным человеком. Обращался с людьми так, будто считал себя обязанным добиться расположения, которого он вовсе не достоин. Владел не большим магазином радио - и электротоваров — продажа и мелкий ремонт. С тех пор, как умер отец, мать моя живет в кибуце Ноф Гарим, у старшего брата Иммануэля. Под вечер сидит она в комнате Иммануэля и его жены Рины, пьет чай и пытается обучать хорошим манерам Иоси, внука, поскольку родители его принадлежат к поколению, пренебрегающему хорошими манерами. Целые дни проводит она в маленькой комнатке на окраине кибуца, читает на русском Тургенева или Горького, пишет мне письма на плохом иврите, вяжет, слушает радио. Вот и то голубое платье, в котором я тебе так понравилась утром, связала Малка, моя мать. Михаэль улыбнулся:

— Может, было бы неплохо, если бы твоя мать и мой отец встретились. Наверняка нашли бы много общих тем. Не так, как мы, Хана. Мы сидим здесь и говорим о родителях. Тебе скучно? — спросил тревожно Михаэль; глаза его прищурились, будто этот вопрос причинил ему боль.

— Нет, — ответила я, — мне вовсе не скучно. Мне хорошо здесь.

Не потому ли я ответила так, что боюсь его обидеть, спросил Михаэль. Я решительно возразила. И даже стала упрашивать, чтобы он еще рассказал об отце. Ведь его так интересно слушать.

Отец Михаэля сознательно избрал аскетизм образом жизни. По вечерам на общественных началах возглавляет он клуб Рабочей партии в Холоне. Возглавляет? Расставляет скамейки, расклеивает объявления, размножает листовки, собирает окурки после заседаний. Может, было бы неплохо, если бы наши родители встретились. Это уже было сказано, он просит прощения за утомительные повторения. Что я изучаю в университете? Археологию?

Я снимаю комнату у очень религиозной семьи в квартале Ахва. По утрам я работаю воспитательницей в детском саду Сарры Зельдин в Керен Авраам. А после полудня слушаю лекции по ивритской литературе, древней и новой. Но в университете я — вольнослушатель.

«Вольнослушатель — вольнокушатель», — Михаэль подбирал смешную рифму, изо всех сил стараясь, чтобы пауз в нашей беседе не было. Однако успех не казался ему столь очевидным, он попробовал еще раз поиграть словами. Но вдруг умолк и предпринял новую, решительную попытку разжечь свою непокорную трубку.

Я радовалась его смущению. В те времена я все еще с презрением относилась к тому типу суровых мужчин, которых обожали мои подружки: медведей-палмахников, обрушивавших на тебя неистощимый водопад комической доброты, или трактористов с мощными бицепсами, которые появляются, покрытые пылью Негева, и набрасываются на женщин, как мародеры, получившие город на разграбление. Мне нравилось смущение Михаэля Гонена в кафе «Атара», зимним вечером.

Знаменитый ученый вошел в кафе в сопровождении двух женщин. Михаэль склонился ко мне, шепча его имя в самое ухо. Его губы коснулись моих волос, и я подумала: «Вот теперь он вдыхает запах волос, и они щекочут его кожу». И это было мне приятно.

Я сказала:

— Я могу читать твои мысли. Вижу тебя насквозь. Сейчас ты себя спрашиваешь: «Что же дальше? Как продолжить?» Не так ли?

Михаэль вдруг покраснел, как мальчишка, уличенный в краже конфет:

— У меня еще никогда не было постоянной подруги.

— Не было?

Михаэль осторожно отодвинул пустую чашку. Взглянул на меня. В его взгляде сквозила насмешка, упрятанная глубоко под покровом смирения:

— Пока.

Спустя четверть часа знаменитый ученый покинул кафе в сопровождении одной из женщин. Ее подруга пересела за дальний столик, с горечью закурила сигарету. Михаэль сказал:

— Эта дама завидует.

— Завидует? Нам?

— Скорее тебе …

Михаэль снова попытался шутить. Но шутки были не смешны, потому что он старался изо всех сил. Если бы мне удалось объяснить ему, что эти старания говорят в его пользу. Меня завораживали его пальцы. Я не могла сказать об этом, но и молчать боялась. Я стала рассказывать Михаэлю, что люблю встречаться с известными в Иерусалиме людьми — писателями, учеными … Эту склонность я унаследовала от Иосифа, моего покойного отца. Когда я была маленькой, отец всегда показывал мне знаменитостей, проходящих по улице. Он очень любил выражение — «всемирно известный». С каким-то восторженным удивлением шептал он мне, что профессор, только что скрывшийся в цветочном магазине, человек — всемирно известный, а вон тот прохожий — он приобретает репутацию в научном мире. И я видела крошечного старичка, с осторожностью отыскивающего свой путь, будто он заблудился в чужом городе. Когда в школе мы учили Книги Пророков, я воображала этих Пророков писателями и учеными, которых мне показал отец: люди с тонкими лицами, в очках, с аккуратно подстриженными седыми бородками, выступающие пугливо и осторожно, словно спускающиеся по крутому склону ледяной горы. И рисуя в своем воображении, как эти хрупкие люди метали громы, порицая грехи народа, я улыбалась, потому что мне казалось — на вершинах гнева голос их срывался, обращаясь в тонкий визг… Если же писатель или профессор заходил на улицу Яффо, в магазин отца, тот возвращался домой, словно осененный светом небесным. С трепетом повторял он обыденные вещи, сказанные знаменитыми посетителями, перебирая слова и фразы, как нумизмат — редкие монеты. Он всегда искал какой — то скрытый намек в их речах, потому что жизнь виделась ему неким уроком, из которого необходимо извлечь определенные выводы. Он был человеком, который умел прислушиваться. Однажды субботним утром отец взял меня и брата Иммануэля в кинотеатр «Тель-Ор», где Мартин Бубер и Хуго Бергман выступали на собрании пацифистского объединения «Брит-Шалом». Мне запомнился странный эпизод. Когда мы вышли из зала, профессор Бергман, остановившись против нас, обратился к отцу: «Дорогой доктор Либерман, вас я никак не ожидал сегодня увидеть с нами … Простите? Мой господин вовсе не доктор Либерман? И все же мы где-то встречались. Ваше лицо, мой господин, мне определенно знакомо». Отец пробормотал что-то. Он побледнел, будто был обвинен в непорядочности. Профессор тоже смутился, принес извинения за свою ошибку и, может, стремясь загладить неловкость, коснулся моего плеча и сказал отцу: «Во всяком случае, мой господин, ваша дочь — это ваша дочь? — прелестная девушка». И под его усами промелькнула нежная улыбка. Это происшествие отец не забыл до конца дней своих. С радостью и волнением рассказывал он об этом вновь и вновь. И когда сидел он в кресле, в домашнем халате, очки сдвинуты на лоб, горестная улыбка на губах, — походил мой отец на человека, который замер, прислушиваясь к голосу некой сокрытой силы. «И ты знаешь, Михаэль, до сего дня мне иногда кажется, что я стану женой молодого ученого, которому уготована мировая слава. В свете настольной лампы, над грудами старинных немецких фолиантов возносится голова моего мужа, а я вхожу на цыпочках: поставлю на стол стакан чаю, опорожню пепельницу, тихо опущу жалюзи и выйду так, что он и не заметит. А теперь смейся надо мной».

III