Бернис Рубенс - Пять лет повиновения
Если кто-нибудь когда-нибудь так, для статистики, или в ознаменование чего-нибудь вдруг вздумал бы написать биографию мисс Хоукинс, то все сошлось бы к ее двенадцатому дню рождения. В тот день произошли два события, и все преследующие ее потом ночные кошмары родились именно в тот день.
В приюте не было принято отмечать дни рождения воспитанников, отчасти потому, что не всегда эти дни были точно известны. Обычно за вечерним чаем поздравляли всех, чье появление на свет предположительно произошло в текущем месяце. Матрона вручала каждому имениннику по свече: девочкам — розовые, мальчикам — голубые. И еще в приюте никогда не забывали о непременном ритуале — общем именинном пироге. Свечи никогда не зажигались. Во-первых, вдруг пожар, во-вторых, из соображений экономии. В тот день, как и положено, Хоукинс держала свою розовую свечу со скорбным, девственным фитильком, и вдруг дикое видение пронеслось в голове. Однажды, когда у нее будет достаточно денег, чтобы купить спички, она подожжет приют. Она сделает это в воскресенье, когда все дети уйдут в церковь и в пустом доме останется только матрона. Потом дети вернутся. Еще издалека они увидят огонь, и языки пламени будут танцевать, словно миллионы горящих свечей. С неистовой силой сдавила девочка в маленьком кулачке незажженную свечку и в это мгновение почувствовала, как что-то теплое медленно вытекает из нее. Плотнее сжала и скрестила ноги, выше подняла руку со свечой.
— Мне нужно выйти, мисс, — пролепетала она, краснея от стыда за свое нетерпение, и бросилась к ближайшему туалету.
Она не понимала, почему бежит. Она вовсе не хочет в туалет. Уже все ее ноги были мокрыми, и это струящееся нечто приближалось к нарядным белым носочкам. Матрона убьет ее. Хоукинс облокотилась о незапертую дверь и увидела тонкие струйки крови, стекающие по икрам. Она замерла, желая только одного: чтобы кровь не тронула праздничные носочки.
— О господи, — всхлипывала она, невольно опускаясь на колени.
Кровь уже готова была капнуть на пол, и Хоукинс вскочила. Больше всего ее страшил гнев матроны.
— Господи, я хочу умереть прямо сейчас, — стенала она — для нее это был единственный выход. — Я не собиралась поджигать, Господи. Честно, я не собиралась, я только шутила.
Господь карает кровью за ее дурные мысли: матрона теперь точно все поймет и раскроет страшные замыслы бунтарки.
— Я хочу умереть, — повторила она со всей решимостью и в доказательство искренности своей мольбы опустилась на колени на холодный пол. — Испачкала и испортила линолеум, — причитала она. — Я хочу умереть, Господи. Я действительно хочу этого.
— Хоукинс! — Пронзительный голос матроны эхом отозвался в коридоре.
Матрона постоянно и регулярно наведывалась во все туалетные комнаты в приюте. Слишком длительные пребывания в этих местах, кроме естественной причины, таили в себе несколько опасностей. Старшие мальчики могли там покуривать или, что еще хуже, заниматься онанизмом. Хотя чаще всего кто-нибудь из воспитанников мучился там обычным запором. Однако требовалось неусыпное внимание, и матрона всегда была начеку: она бдела.
— Хоукинс! — кричала матрона, уже распахивая дверь.
Она с раздражением посмотрела на хлюпающее существо внизу и резко подняла девочку с пола. Открылось пятно крови на линолеуме и испачканные такими же красными пятнами нарядные носки.
— Посмотри, что ты натворила! Ну, это уж слишком, — прорычала матрона, приподняв воскресный передник Хоукинс и внимательно осмотрев ее с ног до головы. — Ждите здесь, молодая женщина! Я принесу твои тряпки!
Дрожа от страха, Хоукинс облокотилась о перекладину для полотенец. Матрона не убила ее! И даже не так уж разозлилась. И что за тряпки она принесет? Собирается одеть ее в лохмотья, и это будет наказанием? Но больше всего удивил Хоукинс приказ матроны: «Ждите здесь, молодая женщина!» Когда матрона бывала в гневе, то часто употребляла обращение «молодая девушка», и, если уж она называла тебя так, ты точно знала, что останешься без ужина или без воскресного пудинга. Но обращение «женщина» — это уже другое. Это слово относилось ко взрослым. Она заплакала снова, поскольку была слишком маленькой, чтобы быть взрослой. В ушах раздавались мерные удары тяжелых каблуков матроны, шедшей по коридору. Хоукинс безуспешно старалась перестать всхлипывать.
— Теперь прекрати хлюпать, — не слишком резко сказала матрона. — Это случается со всеми нами.
— Случается что? — скулила Хоукинс.
— Это, — повторила матрона, указывая на пятно крови на линолеуме.
Хоукинс растерялась: о чем это? Но она была слишком напугана, чтобы спрашивать.
— Это, — матрона держала в руках две полоски ткани, — это твои тряпки. Двух вполне достаточно. Каждый вечер перед сном ты будешь стирать их в туалетной комнате для персонала. В туалете для персонала! Запомни! Нигде более. Когда это закончится, ты придешь и скажешь мне. Когда начнется снова, тоже скажешь. Я буду следить за этим. Чтобы ничего дурного не случилось.
— Дурного чего? — Хоукинс трясло.
— Увидишь, — угрожающе ответила матрона и ушла, не желая ничего больше объяснять. Да и что еще она могла сказать?
Хоукинс посмотрела на тряпки. По всей длине каждого лоскута черными чернилами была написана ее фамилия. «Это» случается со всеми, так сказала матрона, и нужно следить за временем прихода «этого». Но внутренний голос подсказывал ей, что мальчикам вовсе не нужны тряпки. И что бы ни говорила матрона, у Хоукинс уже не оставалось никаких сомнений, что кровь — наказание Господне. В тот день, когда матрона запретила воскресную ванну Моррис, Дэвис, Даунс и ей, Хоукинс, она опять вернулась к мучительному вопросу, за какой такой страшный грех они все наказаны. Наказание следовало за каждой неотвратимо, и теперь ей, как отверженной прокаженной, надлежало присоединиться к обществу девочек «с тряпками».
Было и второе событие, терзавшее Хоукинс всю жизнь не переставая, несмотря на все ее отчаянные попытки запрятать воспоминания о нем как можно глубже. Все произошло позже, той же ночью, когда все уже спали. Хоукинс проснулась, вдруг вспомнив о невыполненном приказе матроны — тряпки! Не постираны! У нее не было сил ожидать дальнейших наказаний ни от Господа Бога, ни от матроны. Очень тихо она слезла с кровати и пробралась к двери. По дороге заметила, что постель Моррис пуста. На цыпочках прокралась по лестничной площадке к туалетной комнате для персонала. Дверь была закрыта, и сквозь щель не пробивался ни единый лучик света. Осторожно повернула дверную ручку, одновременно другой рукой нащупывая выключатель. Под потолком зажглась голая лампочка… Там висела Моррис… Язык вывалился изо рта, большой палец маленькой белой ножки застыл в страшной предсмертной судороге. Тонкую девичью шейку перетянула грубая веревка из связанных узлами мокрых тряпок. Вся веревка — сплошное несмываемое клеймо с фамилией несчастной. «О, матрона будет в ярости, — стучало в голове. — И… как же ее звали?..» Вспомнить имя Моррис никак не удавалось.
Хоукинс пыталась руками зажать свой рот, разрывавшийся от крика, но вскоре силы оставили ее и она могла только всхлипывать. Комната наполнилась людьми и вздохами, запахами и ужасом. Ей сунули что-то в рот… Утром, когда проснулась, рядом с ее кроватью стояла матрона и твердила, что все вчерашнее — лишь дурной сон, ужасный сон, и только.
— Да, да. — Хоукинс была рада согласиться. — Это был ночной кошмар.
Встала и отправилась выполнять свои обычные обязанности, стараясь не замечать отсутствия Моррис.
Мисс Хоукинс опять взглянула на заполненный зал — мурашки побежали по спине. Снова наткнулась на пестревшие ошибками листки, а в ушах продолжала монотонно гудеть нескончаемая речь Джима Коннелла. Судя по нараставшему жужжанию голоса, все близилось к концу.
— …И от имени руководства фабрики я рад вручить вам этот подарок в знак нашей признательности…
Он протянул ей сверток. Она привстала, руки дрожали. Снова подумала о Моррис… «Я никогда по-настоящему не плакала по ней. Я должна оплакать ее, прежде чем сама уйду».
Слезы уже собирались брызнуть из глаз. Она втянула носом воздух — и все заметили ее волнение. Вокруг говорили о том, как она взволнована и как они смущены. И многие уже почти ненавидели ее за чувство вины, которое она невольно в них вызвала.
— Откройте подарок, мисс Хоукинс, — выкрикнул кто-то сзади.
Сделала вид, что не слышит. Закричали снова, теперь уже громче, а это был уже приказ. Мисс Хоукинс, та, которая всю жизнь повиновалась, начала неуклюже развязывать серебристую тесьму. Руки тряслись. В ярости стала рвать ленту и оберточную бумагу: как же она ненавидела их вместе с их жалкой благотворительностью! Она походила сейчас на голодную собаку, которой бросили кость. Это еще больше смутило собравшихся, только что одаривших беднягу впервые в жизни, к тому же не слишком щедро.
