Ирина Муравьева - Оттепель. Льдинкою растаю на губах
— Открой мне! Открой! — умоляла она. — Открой, я прошу! Ну, не босиком же мне идти! Я забыла туфли!
Туфли она действительно забыла. Вот они, ее туфли. Смирно стоят у тахты, как побитые, и ждут ее. Сумочка рядом.
— Любимый мой! Милый! Открой! На секунду! Ведь я же люблю тебя! Слышишь? Люблю!
От этого слова у него всегда начинало стучать в правом виске. Он медленно потер там, где стучало, и поднял с пола туфли.
— Я не успела сказать тебе самого главного! Я беременна! Витя! Я жду ребенка! Нашего ребенка!
Все врет. Не ждет она никакого ребенка, месячные только закончились.
— Врешь, — сказал он в сторону двери.
— Да, вру! Но тогда объясни мне, в чем, где и когда я ошиблась? Должна же быть все же причина! Ты слышишь?
Он открыл дверь и протянул ей туфли и сумочку.
— Ах так! Даже разговаривать со мной не хочешь! Два слова! Только объяснить мне, только чтобы я поняла…
Она изо всей силы размахнулась сумочкой, но он увернулся, как тогда, от будильника, оттолкнул ее и захлопнул дверь изнутри. Она продолжала кричать, и к ее голосу присоединились другие голоса, — значит, она умудрилась разбудить соседей не только на этом этаже, но и наверху, и внизу, и сейчас все это перерастет в настоящий скандал, ему будут звонить милиционеры, и точно придется открыть. Он налил из бутылки вина прямо в чашку, опять закурил и залпом выпил. Налил еще. Лариса кричит. Все кричат. Ну, вот. Так и знал: уже воет сирена.
У милиционера, который первым переступил порог, было хмурое небритое лицо, второй — совсем мальчишка. Хмурый приложил руку к козырьку.
— Сержант Погодин. Почему вы жену из квартиры выгнали?
— Она мне не жена.
— Все равно. Паспорт предъявите, пожалуйста.
Изучение паспорта заняло минуты три, не меньше.
— Жена — не жена, а все-таки по-человечески надо, — без особой уверенности сказал, наконец, милиционер. — Вы какие примеры подаете…
Он оглянулся на своего напарника. Детское лицо у того ярко порозовело.
— Пройдемте, гражданка, — сказал хмурый милиционер Ларисе. — С утра весь подъезд взбаламутили. Так тоже нельзя.
Она посмотрела на Хрусталева. Теперь он знал, что видит ее в последний раз. Она уйдет. Уйдет и никогда не вернется. Он победил, но в этой победе было что-то постыдное. Да и вся его жизнь после развода была постыдной. Он знакомился с женщинами где угодно: в Доме кино, в поликлинике, в лифте. Квартира, которую он снимал, была в двух шагах от «Мосфильма». Женщины подчинялись ему, словно он их гипнотизировал. И первые две-три недели все было хорошо. А может быть, просто казалось. Хрусталев честно пытался не то чтобы полюбить, — он знал, что полюбить не удастся, — но хотя бы привязаться. Даже и этого не получалось. Хотя все они были красивыми или очень красивыми. Лариса была, например, очень красивой и сложена как богиня. Он во всех подробностях помнил, как они познакомились. В гостях у Юматова. Муза, жена Жоры Юматова, была помешана на вечеринках. Стол у них всегда ломился. К приходу гостей домработница пекла и парила, а черной икры, балыка, сервелата было столько, словно они собирались принять у себя целую армию. Лариса пришла с мужем. Хрусталев обратил внимание на ее светло-серые глаза, обведенные усталыми золотистыми тенями, словно она не спала несколько ночей подряд. Губы ее были ярко-красными и вкусно блестели. Разговаривая с кем-то из гостей, она нервно покусывала их, и, когда было пора садиться за стол, на этих красивых и полных губах почти не осталось краски. От этого ее усталые глаза только выиграли. Хрусталев отодвинул какую-то дамочку и сел рядом с Ларисой.
— Давайте я буду за вами ухаживать? — сказал Хрусталев.
— Давайте. — Она усмехнулась.
Он налил ей водки, но Лариса отрицательно покачала головой.
— Я предпочитаю коньяк.
— Тогда пригубите, — сказал Хрусталев.
— Зачем? — Она подняла светло-серые брови.
— Потом объясню.
Она отпила два глотка и поставила рюмку. Хрусталев залпом опрокинул в себя остальное.
— Теперь я знаю все ваши мысли, — сказал он ей тихо.
— Откуда?
Он прижал свое колено к ее. Если она отодвинется, всегда можно будет сослаться на тесноту и извиниться. Она не отодвинулась. Тогда он просунул руку под скатерть, нащупал ее ногу в нейлоновом скользком чулке и быстро положил эту ногу на свою, зажал ее крепко коленями. Она сидела — невозмутимая, спокойная, потягивала коньяк.
— Ну, как? — спросил Хрусталев. — Угадал ваши мысли?
Она кивнула. Начавшаяся зима показалась ему не такой тоскливой, темной и холодной, потому что была Лариса. Она приезжала на такси и оставалась с ним до глубокого вечера. На вопрос о муже пожимала плечами. Один раз сказала:
— У нас параллельные жизни.
В конце апреля, когда Хрусталев начал потихоньку уставать от ее посещений, Лариса заговорила о разводе с мужем и браке с ним, Хрусталевым. Он попробовал отшутиться. На следующий день тема повторилась. Ей почему-то не приходило в голову, что он не только не думает о том, чтобы жениться вторично, но и просто-напросто не собирается связывать свою жизнь с ее жизнью. Тем более она не заподозрила, что одновременно с ней он время от времени встречался с другими женщинами, и ее роль в его жизни была настолько же ограничена, как и роль этих женщин. В конце концов он не выдержал и вчера вечером объяснился с ней по-настоящему. И вот чем все это закончилось. Да, стыдно, но все-таки лучше, чем ложь.
Оставшись один, Хрусталев с размаху бросился на тахту и зажмурился. Поспать еще? Голова трещит. Он посмотрел на часы. Будильник разбила. Вот дура. Нет, поспать не удастся. В десять нужно быть на «Мосфильме».
Глава 2
Он точно знал, что любит свою дочь и свою работу. Поэтому всякий раз, когда он видел дочь, у него начинало слегка пощипывать в носу от умиления, а всякий раз, когда он подъезжал к проходной «Мосфильма» и показывал пропуск, в груди что-то екало. Впрочем, об этом никто не должен был догадываться. Зачем? Все заняты собой, и это нормально.
Первым, кого он увидел, был любимец всей страны актер Гена Будник. Хрусталев не понимал этого франтоватого и уклончивого парня. С одной стороны, Будник определенно был не глуп, иногда даже забавен, как актер — не велик, конечно, но профессионал, и в то же время что-то в нем настораживало Хрусталева. Разбираться, что именно настораживало, и тратить время на Будника он не собирался. Живет рядом Будник, ну, и на здоровье. Раздражало только то, что Будник всегда был окружен поклонницами, и даже просто пройти рядом с ним по какому-нибудь самому тихому переулку — и то не удавалось: поклонницы выныривали словно из-под асфальта. Вот и сейчас: пестрая толпа девушек из массовки, наряжены какими-то поселянками, щеки нарумянены, глаза блестят. Окружили своего ненаглядного, который пытается пробиться сквозь их сарафаны и косы к своей темно-серой «Победе». Визжат, как весенние кошки.
— Товарищ Будник! Мы вас любим! Мы вас так любим! Вы даже и представить не можете!
— Могу, могу, — кисло кивал Будник, подписывая открытки со своим собственным портретом. — Но, девушки, милые, мне через десять минут нужно в Доме культуры быть! Пощадите! Опаздываю!
Поселянки заглушили его слова поросячьим визгом.
— Ой, девушки! — всполошился Будник. — Вы только посмотрите, кто приехал! Самый гениальный в мире оператор! Художник и гений! Виктор Хрусталев! Вот вам у кого нужно автографы просить! А не у меня! Такие гениальные операторы, как Хрусталев, — они на меня и внимания не обращают! Не пара я им!
— Да ладно тебе, — пробурчал Хрусталев. — Не верьте ему…
Ну, все: началось. В коридоре на Хрусталева налетела Регина Марковна. Со вчерашнего дня она потолстела еще больше. Скоро будет влезать только в костюм Масленицы — висит в костюмерной, огромный, тяжелый, к нему еще красный платок полагается.
— Витя! — застонала Регина Марковна. — Только ты мне можешь помочь! Больше никто! У нас режиссер Килькин, Витя, тронулся!
— А я-то при чем?
— Что значит: при чем? Ты бы хоть поинтересовался, что происходит. Витя! Он хочет кадр надвигающегося поезда знаешь как снимать? Не знаешь? Так знай! Он снизу его хочет снимать! Ты слышишь меня, Витя! Сни-и-и-и-зу!
— Ну, снизу так снизу. Ящик коньяка поставит — сниму.
У Регины Марковны приоткрылся рот. Хрусталев двинулся дальше и чуть не столкнулся лбами с осветителем Аркашей Сомовым, выходящим из уборной с таким видом, как будто его там пытали.
— Извини, Витя, руку не протягиваю: мокрая. Ну, как ты?
— Нормально. А ты?
— Я? Жуть, Витя, жуть! Тата про Нюсю узнала!
— А кто это: Нюся?
— Да есть тут одна, в костюмерной… Но дело не в Нюсе! Я тебе, Витя, одному могу все рассказать, как было…
Регина Марковна оттолкнула щуплого Сомова своим очень пышным и влажным плечом:
