Борис Екимов - Предполагаем жить
Подвалы рынка – целый город, там не одного человека, армейский полк можно спрятать. А еще говорили о своих "бандюках", которые стали бизнесменами. У них – бензозаправки, магазины, ликеро-водочный завод; они, мол, хотят у Хабаровой забрать кое-что. А еще говорили о выборах. Старший сын Хабаровой в мэры города выдвигается. И это тоже могло быть причиной.
Разговоров по городу ходило много. Но всей правды не знал никто, даже сам Илья Хабаров, которого действительно украли, держали взаперти, потом освободили – также неожиданно.
Когда теперь вот, в банке, его ухватили крепкие руки охранников, он сразу все вспомнил и был испуган до ужаса, холодного, почти бесчувственного. И, очутившись на воле, на жаркой и людной улице, он словно вновь пережил миг освобожденья, дневной яркий свет, тепло всепроникающее, небо – все, чем жил, но не ведал и понял цену, лишь потеряв и вновь обретя. Но вначале была тьма кромешная.
Было темно и тихо. Тьма кромешная и глухая тишина.
Это не могло быть явью, потому что явь была иной: летний город в зелени, шумная улица с гулом машин, говором людей – обычная жизнь.
И вдруг: непроглядная темь и мертвая тишина. Словно тяжкий сон или больной морок. Молодой, здоровый шел по улице, а теперь…
Темнота густая и вязкая. Тишина глухая. И вовсе не сон. Жесткое низкое ложе. Глаза вроде целые, открываются и закрываются веки, но ничего не видят. Один лишь мрак. Шевелятся руки и ноги, и нигде боли нет. Рядом – на ощупь шершавый бетонный пол. Сел. И ничего не случилось. С опаской попробовал встать. Сначала на четвереньки, потом осторожно выпрямился. Получилось.
Может, ослеп? Но тогда уж заодно и оглох, коли вокруг – ни звука.
Он постоял, осторожно шагнул вперед, вытянув руки. Еще один шаг, а потом назад, к жесткому деревянному ложу, на котором очнулся. Сел и снова не мог понять, где он и что с ним. Так бывает порой после хорошей пьянки, когда очнешься и не поймешь, куда попал. Но никакой пьянки не было. Да еще эта тишина и тьма непроглядная. Может быть, это смерть? Шел-шел и умер. Всякое бывает. Но мертвые – не ходят.
Вспомнилось некстати: говорила мать о том, что нужно выкупить на городском кладбище место, где похоронена бабушка. Сделать семейный склеп с часовенкой. Может, он и попал в тот самый склеп первым поселенцем, которого живьем схоронили.
– Люди!! – закричал он что было мочи. – Помогите!! Люди!! Помогите!!
– кричал и кричал он. – Люди!!
Ответа не было. И даже эха не было в тишине вязкой, глухой.
Потихоньку, с опаской, сначала на четвереньках, он пробирался по шершавому полу, пока не уткнулся в стену. Потом – в другую, в третью, в четвертую. Двигался: шел и полз, поднимал руки и даже пытался подпрыгнуть, передвигаясь вдоль стен, ощупывал их, обнюхивал по-собачьи, стучал кулаком. Пока не понял отчетливо: в этом помещении нет выхода: сплошные бетонные стены, такой же пол.
Бетонный спичечный коробок, и он, словно таракан, – внутри.
Снова пробовал кричать: "Помогите!! Люди!!" Кричал до хрипа, до из-неможенья. Потом лежал обессиленный. И даже забылся, а очнувшись, вскинулся: "Что это? Где?" Но тьма молчала, как прежде.
И тогда в голове начало брезжить реальное. Мысли о склепе – это глупости. Если бы схоронили, то был бы гроб, а не деревянный лежак.
И одели бы соответственно: костюм да галстук. А на нем все будничное летнее: брюки, рубашка – в чем домой возвращался. Но карманы – пустые: ни телефона-мобильника, ни денег, и даже носового платка нет. Значит, это не смерть, а иное. Начал вспоминать день последний, дойдя до часа последнего, какой помнился ясно: было душно, собиралась гроза. Он спешил домой и уже был рядом. И гроза была рядом. Пронесся вихрь по маковкам тополей, сбивая зеленый лист и ветки. Вот-вот хлынет дождь. Но в двух шагах – арка дома.
Запомнились первые дождевые капли на асфальте – большие темные кляксы. И все.
Больше ничего вспомнить не мог. Одежда была сухой. Но когда это было? Час, день или месяц назад? Кто скажет? Тем более, что во тьме, в тишине, в забвенье иной времени счет.
Лежать и думать, забыться, а потом очнуться и который уже раз тщетно ощупывать пол и стены. Словно не веря самому себе. Замереть, затаить дыхание, пытаясь поймать обостренным слухом какой-либо шорох. А потом снова упасть на лежак и думать. И снова забыться.
Тьма не размыкалась. Время текло в лихорадочных мыслях, горьком отчаянии, забытьи. И вдруг оттуда, из тьмы, сверху, упала буханка хлеба и пластмассовая бутыль с водой. Глухой стук. Сначала испуг, потом поиски непонятного в темноте. И вот она – находка: хлеб и вода, а главное, признак человека.
– Кто там?! Люди!! Кто там?! Ответьте.
А ответ – молчанье. И все то же – тьма без проблеска, без просвета.
Но со временем, для глаз в привычку, она становится темнотой, в которой можно различить стену, не натыкаясь на нее, или очертание пластмассовой бутыли да куска хлеба возле рта. Но не более.
Тягучее время. Тьма и безмолвие. Глухое безмолвие, тьма. Уже нет желанья и сил бродить по бетонному коробку, тщетно ощупывая стены да пол; остается одно: просто лежать и лежать, забываться, теряя грань между сном, полубредом и явью, потому что то и другое – зыбко и меркло и, кажется, гаснет уже.
И никакого ответа на крики, а потом на всхлипы.
– Послушайте! Ну скажите! Ну чего вы хотите! Ну сколько я буду! – тщетно взывал Илья.
Глухой стук хлебной буханки, треск пластмассовой бутыли, из тьмы прилетавших. И все. Словно отсчет времени. Но какого? Без проблеска света, без голоса человеческого, без единого звука. Просторная, но могила. Лежи да сиди.
Вначале время тянулось в непрерывном ожидании: вот-вот что-то случится, худое ли, доброе, но что-то произойдет. Раздастся человеческий голос, свет появится. Но понемногу ожидание сменилось бытием безучастным: лежать, сидеть, ползать, ходить, ощупывая стены и пытаясь что-то разглядеть во тьме кромешной, отчего глаза быстро уставали и зеленые светляки начинали кружиться медленным хороводом.
Сидеть, лежать, ползать, словно жук в коробке, и все. А еще – думать и думать. Вначале казалось ему, что все происшедшее и происходящее – лишь страшная нелепая ошибка ли, наважденье, и вот сейчас, с минуты на минуту, все это оборвется так же внезапно, как началось. Потому что не может быть, чтобы все свершалось без всякой причины.
Объясненье одно: наваждение, морок. И потому он старался заснуть.
Замирал на своем жестком ложе; задремывал и чаял проснуться в ином мире, прежнем.
Потом понял, что происшедшее – никакой не морок, а горькая, но явь!
И нужно быть готовым к ожиданию, к испытаниям еще более тяжким, а может, и к смерти.
А причина одна, другой не придумаешь, причина – мать и ее дела, бизнес, как теперь говорят.
Хабаровых знали в городе. Для обывателей – "хабаровский" хлеб в магазинах, "хабаровское" пиво; народ пограмотней знал о
"хабаровских" хлебозаводах, элеваторе.
Откуда все это объявилось, вряд ли кто мог объяснить, кроме хозяйки.
Глава семьи в прошлом был известным врачом-офтальмологом, доктором наук, профессором медицинского института и прочее. Там нынче заработки понятные: на скудную жизнь.
Хозяйка семьи прежде работала в обкомах комсомола да партии, на должностях не самых высоких, но была в своих кругах человеком авторитетным.
Невеликого роста, пепельные густые, длинные волосы то распущены по плечам, то в косу заплетены и убраны короной, белое личико, серые глаза в лучистых ресницах, с выпуклым чистым лбом. Ручки маленькие, белые, но они могли быть и очень жесткими. За это ее начальство ценило, подчиненные побаивались, те и другие за глаза величали
Марьей. "Марье поручить, сделает… Попроси Марью, и все будет…
Гляди, Марья узнает…"
Когда в стране начались великие перемены, Марья ни головы, ни времени не теряла. Фамилия Хабаровых понемногу, но стала известной в городе не только заслугами главы семейства, но магазинами, хлебом.
Была у нее поддержка в Москве: старшая сестра Ангелина, жена чуть ли не министра, генерала. Одна лишь ее фамилия – подмога, особенно для провинции. Но главное, конечно, сама. Удивлялись муж и родные.
Спрашивали порой журналисты. Она всем отвечала примерно одинаково:
"Объяснять сложно, понять трудно и ни к чему: такое не повторится. А мемуары писать рано". Вот и весь сказ: одно слово – Марья. А теперь уже не кто-нибудь, а Хабарова – крупный предприниматель.
Поэтому и сидит здесь Илья, как жук в темной коробке. Он ведь сын
Хабаровой. Иначе зачем и кому он нужен: Илюшка да Люша – питерский студент, потом – аспирант, характера мягкого, милого. Профессия – историк. Никакого бизнеса. В родном городе лишь порой гостюет. Его тут никто и не знает. Не нужен никому.
Но – Хабаров… Сын Хабаровой. Вот и сиди, не трепыхайся.
Скоро ли, медленно тянулось время, Илья не знал. Оно было просто горьким и страшным. Тьма и тьма. И глухое безмолвие, когда собственный голос пугает.
