Джон Ирвинг - Мир от Гарпа
Самыми таинственными вещами, которые маленькой Дженни было дозволено изучить самой, были погреб и огромная глиняная корчага, которую каждый понедельник наполняли съедобными моллюсками. По вечерам мать посыпала их кукурузной мукой, а утром их промывали свежей морской водой из трубы, идущей через кладку фундамента до самого моря. К концу недели моллюски становились жирными, без единой песчинки в складках. Они уже не умещались в раковинах, их длинные отвратительные шеи колыхались в соленой воде. По пятницам Дженни помогала повару сортировать их; погибшие моллюски не втягивали шеи, если их коснешься.
Дженни потребовала книгу о моллюсках. Она изучила их вдоль и поперек, узнала, как они питаются, как размножаются, как растут. Это были первые живые существа, которые стали для нее абсолютно понятны — их жизнь, воспроизводство и смерть. В Догз-хеде люди были не столь доступны для изучения. И лишь в больнице Дженни стала наверстывать упущенное и постепенно уразумела, что люди, в общем, ненамного загадочней и привлекательней моллюсков.
„Тонкие различия, — писал Гарп о матери, — были не по ее части“.
Конечно, Дженни могла бы заметить одну очевидную разницу между моллюсками в людьми, а именно наличие у большинства людей чувства юмора, но сама Дженни была начисто его лишена. В то время большой популярностью у медсестер пользовался один анекдот, в котором Дженни не видела ничего смешного. Анекдот обыгрывал название одной из бостонских больниц. Больница, в которой работала Дженни, именовалась Бостонская больница милосердия, или кратко „Бостонская Милосердия“. В городе была также Массачусетская общедоступная больница, или „Общедоступная Масс“. И была еще больница, которую называли „Скрюченный Питер“ (по прозвищу ее основателя).
Анекдот был такой. Одного бостонского таксиста остановил человек, который на карачках полз с тротуара к машине. Он задыхался, лицо его побагровело от боли. Таксист открыл дверцу и втащил его внутрь. Пассажир скорчился на полу вдоль заднего сиденья, прижимая колени к груди.
— В больницу! — еле выдавил он.
— „Скрюченный Питер“? — назвал таксист ближайшую больницу.
— Если бы только скрюченный, — простонал больной. — Мне кажется, Молли его откусила!
Вообще-то Дженни Филдз редко нравились анекдоты, а про этот и говорить нечего: шутки про „питера“ были не для нее. Она имела удовольствие видеть, в какую беду попадали иной раз люди из-за бедняги „питера“. Дети были явно не самое страшное.
Конечно, ей встречались женщины, которые не хотели иметь детей и очень переживали из-за беременности. Таким женщинам, думала Дженни, ни в коем случае нельзя рожать, хотя гораздо больше ей было жалко самих детей. Были, естественно, и такие, кто хотел детей, и, глядя на них, она тоже проникалась подобным желанием. Когда-нибудь, думала Дженни Филдз, она родит ребеночка — одного. Проблема была в том, что ей очень не хотелось иметь дело с „питером“, да и вообще с мужчинами.
Больше всего страдали солдатские „питеры“. Пенициллином стали лечить только в 1943 году. А широкое применение это чудо-лекарство нашло лишь спустя два года. В „Бостонской Милосердия“ в сорок втором применялись сульфамиды и мышьяк. Против триппера — сульфаметазол с огромным количеством воды. Против сифилиса — неоарофенамин. Вот до какого абсурда, по мнению Дженни, довел человека секс; чтобы очистить биохимию человека, в эту биохимию вводился мышьяк.
Для лечения „питеров“ применялась еще одна процедура, которая также требовала много воды. Дженни часто при ней ассистировала, так как пациент доставлял обычно массу хлопот: иногда его приходилось держать. Процедура была очень простая — через пенис и уретру пропускалось до ста кубических сантиметров жидкости, которая затем выливалась обратно. Надо сказать, что при всей своей простоте она действовала на нервы всем ее участникам. Прибор для промывания был изобретен неким врачом Валентином и соответственно получил название „ирригатор Валентина“. Со временем этот ирригатор был заменен более совершенным прибором, но сестры „Бостонской Милосердия“ еще долго называли эту процедуру „Валентиновым лечением“. Подходящее наказание для влюбленных греховодников, считала Дженни Филдз.
„Моя мать, — писал Гарп, — была отнюдь не романтической натурой“.
Когда солдат в кинотеатре начал к ней придвигаться, Дженни Филдз подумала, что ему не помешало бы „Валентиново лечение“. Но, к сожалению, она не носила с собой ирригатор. К тому же для этой операции требуется, по меньшей мере, согласие пациента. А вот что у нее с собой было, так это скальпель; с ним она никогда не расставалась. У него был отколот самый кончик: то ли его уронили на пол, то ли в раковину, словом, для сложных операций он не годился. Скальпель был очень острый и постоянно разрезал шелковые кармашки в сумке. Тогда она нашла футляр от градусника и верхней половинкой, как колпачком авторучки, закрыла лезвие. Именно этот колпачок она и сняла, когда солдат подсел к ней и небрежно облокотился на подлокотник, который был — вот ведь какая глупость! — один на два кресла. Его длинная рука, свешивавшаяся с подлокотника, вздрагивала, как бока лошади, отгоняющей мух. Дженни в одной руке держала скальпель на дне сумки, а другой крепко прижимала сумку к себе. Ей представлялось, что платье медсестры сверкает, как священный щит, и что именно белизна притягивает этого хищного извращенца.
„Моя мать, — писал Гарп, — провела всю свою жизнь в постоянной готовности дать отпор покушавшимся на ее сумочку или на нечто, по ее мнению, более ценное“.
Тогда, в кинотеатре, солдата явно интересовала не сумка. Его рука легла ей на колено.
— Убери свои поганые руки, — Дженни произнесла эти слова вслух, так что кое-кто из зрителей обернулся.
— Да ладно тебе, — страстно простонал солдат и быстро залез ей под юбку: ее колени оказались крепко стиснутыми, и в то же мгновение вся его рука, от плеча до запястья, была взрезана, как спелая дыня. Скальпель, направленный умелой рукой Дженни, прошел через китель и рубашку и аккуратно рассек кожу и мышцы так, что на локтевом сгибе обнажилась кость. „Если бы я хотела его убить, — заявила она позже в полиции, — я бы полоснула его по запястью. Я медицинская сестра и знаю, как люди истекают кровью“.
Солдат орал благим матом. Вскочив на ноги, он здоровой рукой двинул Дженни по уху с такой силой, что у нее зазвенело в голове. Ответным взмахом скальпеля она срезала с его верхней губы кусочек, напоминавший по форме и толщине ноготь большого пальца. „Я не хотела перерезать ему горло, — заявила она позже в полиции. — Я целилась отрезать нос, но промахнулась“.
Крича от боли, солдат на четвереньках дополз до прохода между рядами и тем же манером двинулся дальше, к спасительному свету фойе. В зале какая-то женщина визжала от страха.
Дженни вытерла скальпель о сиденье, опустила его в сумку и аккуратно надела на лезвие футляр от градусника. Затем пошла в фойе, откуда неслись душераздирающие вопли и призыв администратора, обращенный в темноту зрительного зала: „Ради Бога, нет ли здесь врача?“.
Медсестра, по крайней мере, в зале была, и она добросовестно поспешила оказать пострадавшему первую помощь. Увидев ее, солдат тут же лишился чувств, и отнюдь не из-за потери крови. Дженни знала, как кровоточат лицевые порезы; они всегда выглядят очень опасными, хотя на самом деле ничего особенно страшного нет. Куда более глубокий разрез на руке, конечно, требовал немедленной обработки, но смерть от потери крови солдату не грозила. Разумеется, никто из присутствующих, кроме нее, этого не понимал, поскольку крови было много, особенно на ее белой униформе. Так что гадать, чьих это рук дело, долго не пришлось. Администратор кинотеатра не подпустил ее к лежавшему в обмороке солдату, а кто-то даже отобрал у нее сумку. Сошедшая с ума медсестра! Безумная потрошительница! Дженни Филдз, однако, сохраняла полное спокойствие. Она полагала, что стоит появиться стражам порядка — и все станет на свои места. Однако и полицейские не проявили должного понимания.
— Ты давно встречаешься с этим малым? — спросил один из них по дороге в полицейский участок.
А чуть позже другой задал не менее содержательный вопрос:
— С чего ты взяла, что он собирался напасть на тебя? По его словам, он просто хотел познакомиться.
— Это серьезное оружие, лапочка, — сообщил ей третий полисмен. — Не советую тебе таскать с собой подобные штуки. Может плохо кончиться.
В результате Дженни пришлось ждать братьев для улаживания дела. Оба занимались юриспруденцией в юридической школе Кембриджа, на другом берегу реки. Один учился, а другой преподавал право.
„Оба, — писал Гарп, — разделяли мнение, что юридическая практика — занятие вульгарное, изучение же права возвышает и облагораживает“.
