Уильям Бойд - Нутро любого человека

Я помешиваю в голове варево воспоминаний, надеясь, что на поверхность всплывут какие-то куски Уругвая. Мне удается различить frigorífico — огромную белую фабрику с ее каменным пирсом и высокими дымоходами. Удается услышать мычание тысячного стада скота, ожидающего, когда его забьют, разделают, обмоют и заморозят. Однако frigorífico и окружавшая ее холодная аура поставленной на поток смерти[4] не нравились мне, — они меня пугали, — я предпочитал наш дом с примыкавшим к нему густо заросшим деревьями участком земли — большую виллу на элегантно-шикарной Авенида-де-Бразил в новом квартале Монтевидео. Я помню лимонное дерево в нашем парке и дольки лимонного света на каменной террасе. Был там еще вделанный в кирпичную стену свинцовый фонтан с водой, бьющей изо рта херувимчика. Херувимчика, точь-в-точь походившего, вспоминаю я, на дочь Джейкоба Позера, управляющего estancia[5] „Фоули“ — 30 000 акров на восточном берегу реки Уругвай, покрытые лиловатыми цветами равнины, по которым блуждали стада скота. Как звали эту девочку? Назовем ее Эсмеральдой. Маленькая Эсмеральда Позер — ты могла быть моей первой любовью.

В доме мы говорили по-английски, а с шести лет я посещал руководимую монахинями-моноглотами церковную школу на Плайа-Триента-и-Трес. Ко времени, когда у нас в 1913-м появился Родерик Пул (только что вышедший из Оксфорда бакалавр искусств, диплом без отличия) — появился, чтобы взять мое неряшливое образование за шиворот и обратить меня в нечто пригодное для школы Сент-Альфред, Уорик, Уорикшир, Англия, — я читал по-английски, но едва мог писать. Каких-либо реальных представлений об Англии у меня не имелось, весь мой мир состоял из Монтевидео и Уругвая. Линкольны, шропширы, гемпширы, ромни-марши и саунт-дауны — породы овец, которых рутинно умерщвляли на отцовском frigorífico, вот и все, что значила для меня моя страна. Еще одно воспоминание. После уроков мы с Родериком отправлялись на морское купание в Почитос (где Родерику приходилось облачаться в купальный костюм), до этого курортного места ходили трамваи номер 15 и 22. Главное наше удовольствие состояло в том, чтобы заказать шербет, который нам подавали в садах „Гранд-Отеля“ — в садах, полных цветов: левкои, сирень, апельсиновое дерево, мирты и мимоза, — а после, в нежных сумерках, вернуться на дребезжащем трамвае домой, и обнаружить маму, ругающуюся на кухне с кухаркой, и отца, курящего на террасе ежедневную сигару.

Семья Маунтстюарт происходила из Бирмингема, там родился и вырос мой отец, там же располагалась и главная контора компании „Фоули и Кардогин, Свежее Мясо“. В 1914-м компания решила сосредоточить основные усилия на своих мясоперерабатывающих заводах в Австралии, Новой Зеландии и Родезии, и все ее дело в Уругвае было продано аргентинской фирме „Compaňía Sansinena de Carnes Congeladas“. Отец получил более высокий пост — директора-распорядителя — и был отозван в Бирмингем. В обществе 12 000 замороженных туш „поллен-ангус“ мы отплыли пароходом „Зенобия“ на Ливерпуль. Через неделю после того, как мы сошли на берег, началась Первая мировая война.

Плакал ли я, глядя, когда мы покидали желтые воды Рио-Плата, назад, на мой прекрасный город под небольшой, конической, увенчанной фортом горой? Скорее всего, нет: я делил каюту с Родериком Пулом, и тот обучал меня игре в кункен.

Новым моим домом стал Бирмингем. Я сменил эвкалиптовые рощи Колона, травянистое море „кампо“ и бесконечные желтые воды Рио-Плата на красивый викторианский красного кирпича особняк в Эджбастоне. Мать страшно радовалась тому, что попала в Европу, и упивалась новой для нее ролью супруги директора-распорядителя. Меня отправили пансионером в Сент-Альфред (где я вскоре получил прозвище „Даго“ — мальчик я был смуглый, черноглазый), а в возрасте тринадцати лет я перебрался в Аббихерст-Колледж (обычно называемый „Абби“) — превосходную, хоть и не вполне первоклассную закрытую мужскую школу, — чтобы завершить в ней среднее образование. Здесь в 1923 году, когда мне было семнадцать лет, и начинается моей первый дневник — и история моей жизни.

Школьный дневник

1923

Мы — пятеро католиков — возвращались с мессы: шли от остановки автобуса к школе, и тут Барроусмит и четверо, не то пятеро его неандертальцев принялись скандировать: „Папские псы“ и „Фенианские предатели“. Два шкета из младших классов расплакались, пришлось мне подойти к Барроусмиту и спросить: „А скажи-ка, Барроусмит, к какой церкви принадлежишь ты?“. „К англиканской, конечно, тупица“, — ответил он. „Ну так, считай, тебе здорово повезло, — сказал я, — хоть какая-то церковь согласилась принять человека, физически столь отталкивающего“. Все рассмеялись, даже обезьянья команда Барроусмита, а я сбил моих овечек в стадо, и мы достигли школьных пастбищ без дальнейших приключений.

Скабиус и Липинг[6] объявили, что я совершил поступок недопотрясающего качества, и что вся эта стычка и обмен репликами достаточно забавны для занесения в нашу „Livre d'Or“[7]. Я оспорил их заявление, сказав, что, поскольку я рисковал получить от Барроусмита и его лакеев телесные повреждения, содеянное мной надлежит отнести к разряду недопотрясающего со звездочкой, однако Скабиус с Липингом проголосовали против. Свиньи! Один из плакс, малыш Монтегю, был призван в свидетели, и Скабиус с Липингом, приятнейшим образом поаплодировав, вручили мне гонорарий (по две сигареты с каждого за недопотрясающее достижение).

Когда мы пили после уроков чай, я поделился с ними планом, который разработал на триместр Св. Мартина. Нет смысла, сказал я, просто сидеть и ждать, когда с нами случится то или иное потрясающее событие — мы должны сами инициировать их. Я предложил подвергнуть каждого испытанию: двое из нас придумают задание для третьего, а его старания выполнить таковое будут документироваться (по возможности, с привлечением сторонних свидетелей) в „Livre d'Or“. Только так, заявил я, мы сумеем пережить страшные невзгоды, коими грозит нам следующий триместр, а уж после него мы выйдем на финишную прямую: летний триместр всегда приятнее прочих, он способен и сам о себе позаботиться. Затем аттестат зрелости, экзамены на получение университетской стипендии и мы свободны — мы, разумеется, надеемся, что нас ждет Оксфорд (по крайней мере, меня и Скабиуса — Липинг говорит, что не имеет ни малейшего желания тратить на университет три года своей и без того наверняка недолгой жизни). Скабиус предложил учредить фонд, который позволит частным образом отпечатать роскошное нумерованное издание „Livre d'Or“, — хотя бы для того, чтобы увековечить все беззакония Абби. „Или предупредить наших потомков о том, какой ужас их ожидает“, — прибавил Липинг. Предложение было единогласно одобрено — каждый из нас внес в новый „издательский фонд“ по одному пенни, а Липинг тут же начал прикидывать плотность и выделку необходимой бумаги, тиснение на кожаном переплете и тому подобное.[8]

Нынешней ночью услаждался в спальне упоительными видениями Люси. № 127 за этот триместр.

К большому и радостному моему смущению, мистер Хоулден-Доз расхвалил перед выпускным классом мое эссе о Драйдене, назвав его образцовым. „Если кто-либо из вас пожелает получить дальнейшие сведения, Маунтстюарт, нисколько в этом не сомневаюсь, предоставит вам, за умеренную плату, возможность прочесть его“, — сказал он. (Я с обидой подумал: Все-таки присутствует в натуре Х-Д некая злобноватость. Хотя, возможно, он просто почувствовал, как во мне пышным цветом распускается самоуверенная гордыня?).

Впрочем в натуре его присутствовала и некая кротость, что стало очевидным под конец дня, когда он нагнал меня под аркадами, и мы вместе прошлись в сторону часовни. „Весь этот англиканизм еще не подорвал вашей веры?“, — спросил он меня у двери часовни. Вопрос показался мне странноватым, и я пробормотал нечто невнятное, о том, что не обращаю на него особого внимания. „Сие на вас не похоже, Маунтстюарт“, — промолвил он и удалился. За ужином я спросил Липинга, к чему, по его мнению, клонил Х-Д. „Он хочет, чтобы ты стал фанатичным атеистом вроде него“, — ответил Липинг. У нас состоялся интересный и, надеюсь, не очень претенциозный разговор о вере. Я спросил у Липинга, отчего он, будучи евреем, не ходит в синагогу так же, как мы, католики, ходим к мессе. Я, может быть, и еврей, ответил он, но еврей англиканский, и уже в третьем поколении. Мне это показалось не очень вразумительным, зато теперь мне стало понятно, отчего я так редко размышляю о религии. Некритическая вера безумно скучна. Все великие художники были скептиками. Возможно, стоит развить эту мысль в следующем эссе, которое я напишу для Х-Д. Ему она придется по вкусу. Когда мы покидали столовую, Липинг признался, что проникся подобием страсти к малышу Монтегю. Я сказал, что малыш Монтегю есть растленная скотина в процессе становления — скотинчик. Липинг расхохотался. Вот за что я его люблю.