Дженди Нельсон - Я подарю тебе солнце
(АВТОПОРТРЕТ: Похороны в лесу.)
Но Зефир молчит, стоит такой, как викинг, только какой-то странный и онемевший. Что это с ним?
Я все же обезвредил его силой мысли?
Нет. Он машет в сторону океана и обращается к Фраю:
– Да ну его к черту. Берем доски и идем отсюда.
Облегчение охватывает меня целиком. Возможно ли, что он не почувствовал? Нет – он был просто стальной, и Зефир отскочил в реальном ужасе. Да он и до сих пор в ужасе. Но чего же тогда не обзывается жопойпедиком Пузырем? Все из-за того, что ему нравится Джуд?
– Чья-то песенка все же спета, брателло, – говорит Фрай Зефиру, покручивая пальцем у виска, а потом мне: – Когда ты, Пузырь, будешь ждать этого меньше всего. – И он изображает мой полет с Дьявола своей огромной, как бейсбольная перчатка, рукой.
На этом все закончилось. Они пошли обратно на пляж.
И пока эти неандертальцы не передумали, я бросаюсь за альбомом, сую его под мышку и, не оглядываясь, быстро ухожу в лес, как человек, у которого не дрожит сердце, не наливаются слезами глаза, который не чувствует себя, как в первый день в мире людей.
Когда деревья кончаются, я бросаюсь бежать, словно гепард – они за три секунды наращивают скорость с нуля до ста двадцати километров в час, – и я практически так же могу. В седьмом классе я оказался на четвертом месте по бегу на скорость. Я умею взрезать воздух и исчезнуть в нем, и именно это я и делаю, пока не оказываюсь далеко – как от них, так и от того, что случилось. Я хотя бы не муха-однодневка. У самцов по два члена, а из-за них сплошные переживания. Я и из-за своего одного уже полжизни вынужден проводить в душе с такими мыслями, остановить которые я не в силах, как ни стараюсь, потому что мне они реально, реально, реально нравятся. Ох как нравятся.
Подхожу к ручью, прыгаю с камня на камень, пока не нахожу хорошую пещерку, из которой ближайшую сотню лет можно будет наблюдать за тем, как солнце купается в бушующей воде. Должен быть какой-то горн, или гонг, или еще что-то типа того, чтобы разбудить Бога. А то мне надо бы с ним парой слов перекинуться. Точнее, у меня к нему такие два слова:
КАКОГО ЧЕРТА?!
Через некоторое время, не получив, как обычно, никакого ответа, я достаю из заднего кармана уголь. Он каким-то образом пережил то, что на него свалилось. Сажусь и открываю альбом. Закрашиваю черным целую страницу, затем еще одну и еще. Давлю очень сильно, палочки ломаются одна за одной, но я стираю каждый кусок под корень, даже начинает казаться, будто чернота исходит прямо из моих пальцев, течет из меня на бумагу. Я дохожу до самого конца альбома. На это уходит несколько часов.
(СЕРИЯ: Мальчик в коробке с темнотой.)
На следующий день за ужином мама объявляет, что сегодня они ехали с бабушкой Свитвайн, и она кое-что нам с Джуд передавала.
Только вот бабушка умерла.
– Наконец-то! – восклицает сестра, откидываясь на спинку стула. – Она мне обещала!
Три месяца назад, прямо перед тем как умереть во сне, бабушка действительно пообещала Джуд, что если она ей по-настоящему понадобится, то она немедленно прилетит. Джуд она любила больше всех.
Мама улыбается ей и кладет руки на стол. Я тоже, но потом понимаю, что я как будто мамино зеркало, и убираю их на колени. Мама заразительная.
И да, внезапное объявление: некоторые люди явно не из этого мира, и она из их числа. Я уже несколько лет собираю доказательства. Но подробнее об этом позже.
А сейчас: ее лицо все светится и поблескивает, пока она описывает обстоятельства, рассказывая, как сначала в машине появился запах бабушкиных духов.
– Вы же помните, как этот аромат входил в комнату раньше ее самой? – Мама театрально нюхает воздух, словно и кухня заполняется этим густым цветочным ароматом. Я тоже театрально нюхаю. И Джуд театрально нюхает. И все жители Калифорнии, США и планеты Земля театрально нюхают.
Кроме папы. Он откашливается.
Папа не ведется. Потому что он артишок. По словам его собственной матери, бабушки Свитвайн, которая так и не смогла понять, как породила такой чертополох. Вот и я тоже.
Чертополох, который занимается изучением паразитов, – это без комментариев.
Я смотрю на него, на его загар, как у пляжного спасателя, мускулы, сверкающие в темноте зубы, на его светящуюся в темноте нормальность, и у меня кровь густеет в жилах – что будет, если он узнает?
Зефир пока ни слова не сказал. Вы, наверное, не в курсе, и я, похоже, единственный, кто знает, что долдон – это официальное название члена кита. А долдон голубого кита… два с половиной метра в длину. Я повторю: ДВАААА С ПОЛОВИИИИИНОЙ! И вот как я чувствую себя со вчерашнего происшествия:
(АВТОПОРТРЕТ: Конкретный долдон).
Ага.
Но иногда мне кажется, что папа подозревает. Иногда мне кажется, что даже тостер подозревает.
Джуд пинает меня ногой под столом, чтобы я отвлекся от солонки – оказалось, что я сижу, уставившись на нее. Сестра кивает головой в мамину сторону, она закрыла глаза и сложила руки на сердце. А потом на папу, который смотрит на маму так, словно у нее брови сползли до подбородка. И мы все изумленно таращимся друг на друга. Я прикусываю щеку, чтобы не рассмеяться. Джуд тоже – у нас с ней один включатель смеха на двоих. Мы прижимаемся друг к другу ногами под столом.
(СЕМЕЙНЫЙ ПОРТРЕТ: Мама общается с духами за ужином.)
– Ну? – подталкивает ее Джуд. – Что передала бабушка?
Мама открывает глаза, подмигивает нам, а потом снова закрывает и продолжает голосом таинственной гадалки:
– Итак, я вдохнула ее цветочный аромат и тут заметила какое-то такое поблескивание… – Она делает взмах руками, словно шарфами, используя момент по полной. Вот почему маме так часто дают награду «преподаватель года» – всем постоянно хочется оказаться в одном фильме с ней. Мы подаемся вперед, ожидая продолжения, этого Послания Свыше, но тут ее перебивает отец, разрушив всю атмосферу какой-то совершенной нудятиной.
Его ни разу не признавали преподавателем года. Ни разу. Без комментариев.
– Дорогая, важно объяснить детям, что это метафора, – говорит он, распрямляя спину и пробивая головой потолок. Почти на всех моих рисунках он настолько огромный, что не влезает на страницу, так что остается без головы.
Мама поднимает глаза, и вся радость сходит с ее лица.
– Дело в том, Бенджамин, что это не метафора. – Раньше благодаря папе у мамы светились глаза: а теперь она скрежещет зубами. Я не понимаю почему. – Я говорю в совершенно буквальном смысле, – говорит она и скрежещет зубами, – что наша неподражаемая бабушка Свитвайн, хотя и умерла, все равно оказалась со мной в машине, как живая. – Она улыбается Джуд – Бабушка была наряжена, в одном из своих развевающихся платьев, выглядела она просто потрясающе. – Да, она любила носить такие платья.
– Ого! В каком же? В голубом? – Джуд так воодушевилось, что у меня от сочувствия закололо в груди.
– Нет, с маленькими оранжевыми цветочками.
– Разумеется, – отвечает Джуд, – идеально для привидений. Мы с ней обсуждали, в чем она будет ходить после смерти. – До меня доходит, что мама все это выдумывает, потому что Джуд все еще скучает по бабушке. Под конец сестра почти не отходила от ее кровати. В последнее утро мама застала их вместе – одну спящую, другую мертвую, они держались за руки. Меня от этого просто в дрожь бросает, но я решаю держать это при себе.
– Ну и?.. – Джуд вскидывает бровь. – Что она передала?
– Знаете, чего мне хотелось бы? – Папа, обиженно пыхтя, вклинивается в разговор, чтобы мы так и не узнали, что это за таинственное послание. – Объявить уже конец Правления Нелепости. – Вот опять он за свое. Правление, о котором он говорит, началось, когда бабушка к нам переехала. Папа – ученый, он советовал нам относиться скептически ко всей тупой чертовщине, которую извергает его мать. А бабушка говорила не слушать ее сына, потому что он артишок, а от чертовщины надо бросать соль через левое плечо.
Затем она достала свою «библию» – огромную книгу в кожаном переплете, набитую всяким бредом (читай: чертовщиной), и начала проповедовать. В основном Джуд.
Папа берет кусок пиццы с тарелки. С краев стекает сыр. Он смотрит на меня:
– Вот тебе как, Ноа? Стало полегче от того, что мы больше не питаемся бабушкиными овощами, тушенными в удаче?
Я молчу. Извини, Чарли. Я обожаю пиццу настолько, что, даже когда я ем пиццу, мне хочется пиццы, но я не встану на сторону отца, даже если бы там стоял Микеланджело. Мы с ним не особо ладим, хотя он склонен об этом забывать. А я не забываю. Когда я слышу его громкий голос, призывающий меня посмотреть с ним игру команды «Сан-Франциско Форти Найнерс», или какое-нибудь кино со взрывами, или послушать джаз, от которого меня наизнанку выворачивает, я открываю окно в своей комнате, выпрыгиваю и бегу в лес.