Манес Шпербер - Как слеза в океане
Это была кучка мужиков и баб с мешками и топорами через плечо; и санки были при них, они держали их за веревочку. Так, значит, им придется вернуться в деревню с пустыми мешками, конечно, пруссаки все хотят забрать себе. Это было не по справедливости, ведь, в конце концов, эти евреи были не немецкими евреями. Их богатства принадлежали крестьянам по закону, крестьянам из Барцев и Лянува.
— Кричите — хайль Гитлер! И расходитесь по домам, — посоветовал им украинец. — Самое главное, что этих жидов пархатых больше нет. Половину из них прикончат по дороге в город, а остальных — в лагере. И с Божьей помощью придете завтра и найдете здесь еще достаточно добра.
Толпа рассеивалась очень медленно. Кое-кто бродил по площади, чтобы еще раз посмотреть на труп. Там лежал раввин в черном кафтане, как огромный черный ворон. Бороду ему уже повыдергали, только несколько длинных светлых волос свисали на грудь. Глаза были открыты.
— Оставьте мертвого! — сказал пожилой мужчина. — Это был ихний святой, тут лучше держаться от греха подальше. И кроме того, какой от него прок…
Но когда он заметил, что слова его не возымели действия, он тоже принялся за мертвеца. Двое мужиков ругались из-за черного шелкового кафтана, стягивая его с мертвого. Каждый из них с силой тянул на себя, так что в конце концов шелк лопнул. Старик хотел взять только туфли, он расшнуровал их, но тут на него накинулся подросток и начал избивать его ногами, пока старик не распластался на снегу. А над раввином нависла тем временем целая дюжина мужиков. Один из них беспрестанно кричал:
— Надо раздеть его догола, все это наше, все наше!
— Проклятый холод! — сказал Бёле. — Почему вы допустили до этого и не разогнали их тут же?
Солдат обдумывал, что ему ответить. Ему все было безразлично, он хотел как можно скорее добраться до печки.
— Надо было стрельнуть в эту толпу, в этих бандитов, — заявила повитуха Мушиньская. — Их на все хватит, они еще ворвутся в дома и повытаскивают все оттуда. Тогда и нам ничего не останется!
— Ну, не так страшен черт, как его малюют. Повсюду выставлены посты. Пойдем нанесем первые визиты. По заслугам и честь — начнем с дома этого толстого раввина.
Когда они проходили через комнату, Бёле сказал брезгливо:
— Что за кавардак. Чисто по-польски!
— Это все оттого, что им разрешили взять с собой вещи. Одному Богу известно, сколько золота и драгоценностей утащили они в своих узлах, — заявила Мушиньская. С досадой она прибавила: — Это кавардак не по-польски, а чисто по-еврейски!
Он посмотрел на нее. Она была хороша только в постели, а в остальном… Польская девка, пора скоро будет разделаться с ней. Неправильно было с его стороны способствовать тому, чтобы ее признали за «фольксдойч». Я всегда слишком чувствителен, в этом моя главная ошибка, иначе я достиг бы гораздо большего, подумал Бёле.
— Так вот где они молились — смех один! — сказал он.
— Вот здесь, перед этим шкафчиком, всегда висело вышитое золотом бархатное покрывало. А его нет. Я ж тебе сказала, эти свиньи-евреи все самое ценное забрали с собой, — заявила с упреком повитуха. Она распахнула дверцы «шкафчика» — тут и лежала та бархатная завеса, аккуратно сложенная, рядом со странными предметами, похожими на огромных кукол без головы, они стояли в ряд, облаченные в голубой и пурпуровый бархат.
— Это их пергаментные свитки, они считаются у них священными, — сказал он, — в них понаписана всякая брехня, в которую они так верят. Скажи-ка, Марихен, не хочешь ли ты лучше сразу, сама, с радостью отдать мне все те штучки, что ты рассовала по карманам? И быстренько, пока твой дорогуша не рассвирепел!
Она торопливо повернулась к нему и сказала:
— Но, Бёле, дорогуша, раз я их нашла, значит, они, само собой, мои.
Он заломил ей руки назад и выпотрошил ее карманы. Потом начал внимательно рассматривать все эти золотые предметы: плоские, узкие кисти рук с вытянутым указательным пальцем, что-то вроде закладок для книг. Во всяком случае, если это действительно настоящее золото, то лучше всего скорее переплавить его, а то как бы чего ненароком не вышло.
— Я же их нашла, они мои, — повторяла женщина.
— Тихо, и чтоб я тебя больше не слышал! — прикрикнул он на нее. — У меня сейчас вдруг зародилось подозрение: что-то слишком хорошо ты тут все знаешь, знала даже, что здесь должна была быть завеса — ничего удивительного; одним словом, ты все время обманывала меня, ты сама еврейка!
Она громко засмеялась и крикнула:
— Что за шутки, я — еврейка, ха-ха!
Но тут он склонил к ней свое лицо, тяжелые веки почти полностью прикрывали глаза, рыжеватые усы подрагивали. Безымянный страх охватил женщину, она вдруг сразу поняла, что этот человек убьет ее. И не было никого, кто мог бы защитить ее. Она закрыла глаза, с трудом подняла руки, обхватила его за шею и поспешно зашептала ему ласковые слова, глупые, пошлые фразы. Она говорила не умолкая, пока хватило дыхания, словно бормотала заклинания, которые единственно могли отвратить от нее смертельную опасность. Наконец он поднял голову, отошел на шаг и сказал, не глядя на нее:
— Алчная и вороватая, как все поляки. Все время обкрадывала меня. Но теперь этому пришел конец. И предала меня, и все из-за денег. Двадцати восьми евреев недосчитались сегодня утром при перекличке. Значит, они знали, что началось. Если до этого дознается Кучера, мне конец.
У него даже руки в рыжих волосах, отвратительно, подумала она. И эта жирная свинья хочет прикончить меня. Хм, подумаешь, какой важный господин! Раздеться догола, ложиться на пол и ждать, пока он позовет в постель — вот что я от него терпела. И еще отчитываться перед ним за каждый грош. Кучера может спасти меня. Бежать отсюда! Пресвятая Дева Мария, помоги мне еще один только раз, только еще один раз, и я все сделаю, все…
Бёле хватал свитки Торы и бросал их на пол. Он нашел какие-то серебряные предметы, похожие на маленькие щиты, и бархатные покрывала. В одном из ящиков он обнаружил кубки, один из них был золотой, он сунул его в карман.
— Больше ничего интересного, пошли дальше, — сказал он. — Итак, значит, с евреями здесь мы покончили, теперь надо посмотреть, как обстоит с поляками. Местность здесь так и кишит предателями, они только и ждут, чтобы всадить нам нож в спину. Может, ты и вправду не еврейка, у тебя будет возможность доказать нам. Поезжай по деревням, повыведай у людей и доставь нам имена!
Он напрасно дожидался от нее ответа, он обернулся, она исчезла. Тем лучше, подумал он. Вообще-то жалко ее, но только уж очень жадна и ненадежна, как все славяне. Надо всегда действовать вот так, решительно, показывать, кто здесь хозяин. И не впадать в сентиментальность, люди этого не заслуживают. Странно как в этом доме, выглядит обжитым, а в нем ни души. Мертвая тишина. И мертвый раввин лежит теперь голый на снегу — отвратительная картина. Кого-нибудь пристрелить — одно дело, а вот привыкнуть к трупам — это совсем другое. И вечно эти открытые глаза, странно как. Закрыть глаза! Но мертвые не подчиняются командам, потому что им уже ничего не страшно. Собственно, с политической точки зрения разумнее было бы не убивать, тогда власти больше. С мертвых ведь взять нечего. Странные мысли, надо скорее уйти из этого дома!
Часовой внизу доложил, что из города прибыли две машины, и Кучера тут. Бёле побежал в комендатуру и узнал, что ему придется подождать, шеф скоро вернется. Писарь шепнул ему:
— Полячка примазалась к нему и увела к себе домой. Чертовски опасно!
— Ах, что там, пусть Кучера не задается, — ответил Бёле. С писарем он мог быть откровенным, но на душе у него заскребли кошки. — Может, из-за тех двадцати восьми, а? Как вы думаете, Хеннинг?
— Ну, собственно, да, последний список не совпадает с предыдущим. Но я больше беспокоюсь из-за Мушиньской. Я ведь был тогда в Опатуве, я же знаю. Кучера хочет иметь все только для себя, он не выносит, когда и другие тоже хотят получить кусок пирога. То, что он сам хапает, это его законная доля. А то, что берут другие, то украдено у немецкого народа. И если он увидит тот склад ковров, о котором вы ему ничего не сообщали, — он ведь австриец…
Дверь распахнулась, вошел маленький толстый человек, а за ним его свита: рослые молодые парни.
— Немедленно доложить! — заорал Кучера визгливым женским голосом и хлестнул арапником по канцелярскому столу. Бёле щелкнул каблуками и отрапортовал, согласно уставу. Он стоял навытяжку, не имея мужества что-либо предпринять по собственной инициативе. Парни едва смотрели на него, но он знал, что они только ждут сигнала. Он боялся не их револьверов, он боялся их кулаков.
Шеф произвел в его доме обыск, Мушиньская наверняка подробно проинформировала его обо всем, так что Бёле не оставалось ничего другого, как только давать утвердительные ответы на все уточняющие вопросы. Да, он подавал ложные сведения по производственным показателям волынцев, чтобы присвоить себе половину ковров; да, он конфисковал золото и девизы и не доложил об этом, чтобы все присвоить, и так далее. Не имело никакого смысла отрицать что-либо, бесполезно было сваливать вину на писаря Хеннинга и на других. Ему нужно было только защитить себя от опаснейшего из всех обвинений, но тут у него совесть была чиста — в исчезновении двадцати восьми евреев он не был виновен. И он нашел аргумент, который должен был убедить этого толстого карлика:
