Максим Кантор - Учебник рисования

— А я думал, — заметил Махно, — что Гитлер пришел как раз с Запада.

— Дешевая, низкопробная демагогия!

— Все так сделано, чтобы быстро сломаться, правильно? — сказал Струев. — Компьютер покупаешь — через два года выходит из строя, картина больше не существует, а инсталляция рассыпается через пять минут, деньги не существуют, акции — просто бумага. Если я верно понимаю, для оборота капитала удобно, чтобы ничто не существовало долговечно, не так ли?

— В целом вы верно понимаете, — сказал Оскар, приятно улыбаясь, — хотя обратных примеров сколько угодно. Алмазы хранятся долгое время, переживут нас с вами, правда, при продаже часть стоимости вы теряете. Поезжайте в Антверпен, посмотрите на кварталы торговцев драгоценностями — высокие профессионалы! Однажды (я был молод) мне пришлось продавать там рубины. И все же, и все же — еврейские семьи не зря вывозили алмазы из Германии: это некая гарантия. Золото практически вечно, хотя, надо признать, постоянно теряет в цене. Хорошая недвижимость существует веками, и, если экономика страны не страдает в целом, это неплохое вложение. Из лучших эквивалентов богатства — назову природные ресурсы, они нужны всегда. Наш приятель, имею в виду барона, — кивнул Оскар Грише, — сделал неплохие деньги на нефти. Хотя о вечности и тут думать не приходится — нефть сгорает. Затем и нужен барону хороший советчик…

— А это вы, Оскар!

— Затем и нужен советчик, чтобы бренное переводить в вечное. Капитал претендует на вечность, а выражает себя в вещах недолговечных, здесь мы подходим к весьма щекотливому пункту развития капитализма. Лучшее вложение — скажу откровенно — это власть. Она не обесценится никогда. Пока у вас есть власть, вы можете употреблять любую валюту и обесценивать любые акции. Мир — единый организм, и хорош тот врач, который занимается им в целом, а не отдельными частями тела. Иногда надо отрезать руку, чтобы человек жил.

— И кто же решает за весь организм в целом?

— Есть специалисты.

— Полумерами не обойтись, — сказал Ефим Шухман, — и я горжусь, что отдаю свой голос — открыто, свободно — за ликвидацию угрозы.

— То есть — за ликвидацию людей?

— При чем здесь люди!

— Так ведь дети погибнут, — сказал Бердяефф, — женщины.

— Детей он пожалел! А шесть миллионов замученных евреев ты не пожалел? А концлагеря? А угроза демократии? Погоди — вот победит по всему миру этот русский гэбэшник — ты взвоешь! Как построит гэбэшник батальоны русских уголовников под красными флагами — ого-го! Побежишь защиты искать! Детей он пожалел!

— Знаешь, на что это похоже? — сказал Жан Махно. — Представь, что человека насильно увезли в больницу на операцию — резать вдоль и поперек. А больной говорит: не надо, не хочу, вы меня зарежете. А врач ему говорит: мне виднее, как надо. Лучше уж я вас зарежу, чем вам больному жить. Больной говорит: а может, я не болен? А врач отвечает: мне виднее, кто болен, а кто здоров. Больной просит: может, таблетки? А врач говорит: никаких таблеток. Резать и все. А больной плачет и просит не резать.

— Лично я, — жестко сказал Ефим Шухман, — на стороне медицины. Врач колебаться не может. Пусть он лучше больного зарежет. А тот, кто на стороне болезни, — наделает худших бед.

— Разве не лучше жить с болезнью — чем вовсе не жить?

— Давайте говорить о власти, — скалясь, сказал Струев, — раз все прочее сгорает. Капитал крутится потому, что нет ничего долговечного: акции — бумага, уголь — дым; валюта теряет стоимость, а недвижимость рушится; абсолютной ценности не существует, стоимость колеблется. Но я никогда не поверю в такой круговорот, где нет никакой точки отсчета, вокруг которой этот танец пляшут. Вы считаете, неизменная вещь — это власть?

— Из таблицы элементов — этот самый надежный.

— Но есть еще одна неизменная вещь, — сказал Струев. — Согласитесь, корабли не возили бы оружие, демократические правительства не поддерживали бы наркокартели, наш друг Гузкин не вкладывал бы средства в пули нового поколения, если бы не существовало неизменной субстанции, которой все это служит. Той самой субстанции, из которой состоит власть.

— Вы имеете в виду смерть? — спросил Оскар.

— Да, — ответил Струев, — именно. Когда вкладываешь деньги в смерть, можно не бояться, что они потеряют в цене. Старуха не подведет, надежная бабка.

— В принципе верно, — сказал Оскар; он говорил сейчас как врач, делясь с пациентом немногими знаниями из своих многих, — но вы рассуждаете в богословской терминологии, тогда как я вынужден оперировать фактами. Финансист и врач — в этом вы правы — делают лучшее из худшего; можно сказать, что свой процент мы имеем от бед. Не только смерть берется в расчет. Есть еще зависть, есть голод, есть невежество, есть страх. И все это приносит доход: не худший, чем дифтерит, чума или оспа. Смерть — последняя стадия. Но вы правы, инвестиции делаются с расчетом на нее.

— Как трудно здесь, в этом очаровательном отеле «Лютеция», — сказал Ефим Шухман, указывая на витражи и резную мебель, — вообразить себе тот мир, в котором живут люди, не подвластные моральному закону, люди, для которых тирания и коммунизм — вещи привычные. Если хотите знать мое мнение, лично я считаю, что главное отличие между нами, свободными людьми, и варварами — вовсе не в том или ином режиме, но в наличии внутреннего закона, в наличии совести…

— Если так, — заметил Махно, — то, может, и бомбить дураков не надо? Может, пустим дело на самотек, они как-нибудь сами образумятся?

— А доктрина Монро? — вздохнул Шухман. — А план Маршалла? А конституция и декларация прав человека? Мир в нас поверил — мы обязаны эту веру оправдать.

— Вижу, вы удивлены: врач рассуждает о мировых проблемах! Вы затрудняетесь определить мою профессию? — посмеялся Оскар. — Дантист, бизнесмен, коллекционер — кто же я? Объясняю: я менеджер и слежу за порядком. Как дантист я слежу за порядком во рту пациента, как коллекционер — за разумным управлением культурой. В качестве бизнесмена — я отвечаю за распределение власти. Я управляющий в этом мире. И люди мне доверяют.

— Слышал я про таких управляющих, — сказал Струев, — которые воруют. Вы берете чужое в управление — и пользуетесь как своим. Там, где я живу, много воруют, но воровство все еще наказуемо.

— Ах, — покачал головой Гриша Гузкин, который наслышался нелицеприятных историй о своей былой Родине, — если бы так!

— Я гражданин мира, — сказал Оскар Штрассер, — и усвоил обычаи разных народов. Но основой моего характера остается добротная лютеранская бережливость. Управление — это прежде всего информация и учет. Слежу за тем, чтобы намеченная цель была достигнута: я сторонник целевого использования капитала и дифференцированной отчетности. Сегодня встречаюсь с вами и Аланом де Портебалем, отчитываюсь за траты. Пятьсот миллионов Портебаля ушли на Красноярский алюминий — я отчитаюсь перед бароном акциями. Ваши средства, — Оскар снисходительно улыбнулся, — стоимости акций не соответствуют. Я использовал их иначе — на подкуп должностных лиц. Российские депутаты — расходная статья! А есть еще их друзья! А фонды гуманитарной поддержки! Общественное мнение! Интеллигенция, наконец. Ваши деньги работают — но они работают, так сказать, на личном, человеческом уровне. В тот момент, когда контакты себя оправдают, я буду считать, что инвестиция была удачной и смогу вернуть вам капитал. Согласитесь, было бы нелогично платить вам из средств барона де Портебаля или фон Майзеля.

— Вы вернете мне деньги сейчас, — сказал Струев, — и вернете наличными. Все, что я положил в банк, я хочу получить обратно.

— Боюсь, это нереально. Ваши деньги плывут сейчас по Тихому океану (депутат Середавкин отправился в круиз с семьей), ваши деньги трудятся. Неужели вы хотите, чтобы я остановил их работу?

— Проще сказать, что вы обманули меня и присвоили мои сбережения. Верно?

— Врач никогда не крадет. Бывает — пациенты дарят сами. Ваши деньги в сохранности, вы регулярно получаете проценты, и, если хотите изъять всю сумму, мы напишем запрос в трастовую компанию, отзовем средства, закроем обязательства, и — с потерями, разумеется — извлечем ваши деньги в течение полугода. Поймите, мой дорогой, нельзя одновременно быть богатым — и не жить по законам мира, который это богатство производит. Мир всегда прав.

— И откуда у вас, у дантистов, столько самоуверенности? — спросил Струев, и Гриша замешкался с переводом.

— Переводи аккуратно, — сказал Струев, — скажи ему так: вероятно, у зубных врачей есть профессиональное чувство безнаказанности.

Гриша перевел, и Оскар Штрассер посмеялся.

— Но это только до тех пор, пока не попадется человек, который не ходит к дантистам. Вы вернете мне все. Сразу, сейчас. И берегитесь меня обмануть.