Джон Фаулз - Дэниел Мартин

— Не пытайся позолотить пилюлю, Дэн.

— Если бы можно было её позолотить!

Дженни поставила кружку на столик, оперлась спиной о стену и скрестила на груди руки.

— Завтра я домой уезжаю. В Чешир.

— А твои знают?

— Я сделала вид, что ты повёл себя как настоящий джентльмен. Бог знает зачем. — Но тут она поморщилась, глядя в стол. — Ты заставляешь меня произносить все те реплики, которые я собиралась вырезать. — Потом: — Я хотела встретиться с тобой здесь только потому, что здесь мне стыдно плакать.

— Ты же знала, что я чувствовал. До отъезда.

Дженни опустила руки на колени, разгладила шов на рукаве.

— Но ты так и не узнал, что чувствовала я. В глубине души. — И вдруг спросила, понизив голос: — А если бы я написала про Тсанкави с самого начала? Всё было бы по-другому?

Он не ответил. Он тоже пришёл на эту встречу, заранее решив заговорить о Тсанкави, как только представится возможность: и повод был прекрасный, когда она показала ему кулон; он же чувствовал себя распоследним трусом, потому что понимал — то, что он молчал об этом, несомненно, окрасило их недолгий разговор по телефону, предшествовавший встрече. Она — в Лондоне; ей просто хочется ещё раз с ним повидаться; она не расчувствуется; всего на час, где-нибудь на нейтральной территории, в каком-нибудь людном месте. Теперь она подняла на него глаза:

— Ты ведь его получил?

— Да, Дженни. Попала в самое яблочко. Куда и метила. — Она опустила глаза, а он добавил очень мягко: — Но так ужасно не вовремя. Мне очень жаль.

— А если бы вовремя?

— Я думаю, тогда, в один непрекрасный день, ты почувствовала бы себя ещё несчастнее, чем сейчас.

Она по-прежнему рассматривала собственные колени.

— Но мы по крайней мере попробовали бы.

— Дженни, моя дорогая, невозможно опередить жизненный опыт. То, как ты справляешься с жизнью. Открываешь жизнь вместе с кем-то того же возраста, что и ты. Кто тоже учится.

— Я уже прошла через всё это. С Тимоти.

— Нет. Тебе только кажется, что прошла.

Она с минуту обдумывала сказанное — поспорить в открытую или не стоит.

— Если бы только ты смог понять, что моё дурацкое притворство с этой «оценкой тебя по-честному» на самом деле было вовсе не о том, почему я не могу любить тебя. А о том, почему люблю. — Помолчав, она сказала: — Вот эта часть твоего письма была ужасна больнее всего.

— Ничего дурацкого в этом не было. Была смелость. И проницательность.

— Необычные для актрисы.

— Необычные для любого человека твоего возраста. Тебе трудно будет найти такого, Дженни. Но зато ты знаешь, кого искать.

— Ну, значит, со мной всё в порядке.

— Ты же знаешь, я не это имел в виду.

Её лицо становилось всё более и более замкнутым.

— Мне хотелось бы, чтобы ты их вернул.

— Чтобы ты их уничтожила?

— Этот «Третий вклад»… одна мысль о нём заставляет меня краснеть.

— Из-за того, что писала честно?

— Будто онанизмом перед камерой занималась.

— А теперь ты рассуждаешь по-стариковски.

— Вижу, ты и сейчас веришь, что так оно и было.

— Никогда я так не думал. Но твёрдо знаю, что никакого значения не имеет, было так или нет.

Она глубоко вздохнула и подняла на него глаза.

— Единственное, что я в реальной жизни сделала, это отказалась ещё раз пойти с ними вместе в ресторан. Думаю, они решили, что я ужасно скучная. Англичанка. — Дженни отпила чёрного пива из кружки, и вдруг её мысли, как часто бывало, перескочили на другое. — А ты помнишь, как первый раз вернулся сюда?

— Этот шок с годами не слабеет.

— Начинаешь скучать о тех вещах, какие там думал, что презираешь. А тут заново открываешь вещи, которые всегда принимал как нечто само собой разумеющееся. Знаешь, когда я впервые взяла из-за двери моей квартиры бутылку молока, я готова была её расцеловать. — И тут, без всякого перехода, она сказала: — Я тебя никогда не прощу, если ты их кому-нибудь когда-нибудь покажешь.

Он улыбнулся:

— Ну я мог бы призанять главную идею. Ты ведь сама говорила, что можно.

— Знаю я эти твои игры. Со всеми нами гораздо легче сосуществовать, когда мы становимся лишь образами из твоего прошлого. Я думаю, ты — весьма оригинальное воплощение мужского шовинизма.

— Все писатели такие. Даже писательницы.

Кажется, она собиралась с этим спорить, но вместо этого опять устремила полный неодобрения взгляд в другой конец зала.

— И где же это будет?

— Подозреваю, это будет всегда в одном и том же месте. В размышлениях.

— А сценарий?

— Отдан на машинку.

— Доволен?

— Счастлив был закончить последнюю сцену.

— Как и тут.

— Это неправда.

— Наверное, это на всех нас сказывается. Два месяца на это. Два месяца на то. — Она бросила на Дэна осторожный взгляд. — Не думаю, что тебе хватит терпения написать роман. — Он понимал, что она на самом деле имеет в виду под словом «роман», но не знал, как ответить ей, не обидев. — Наверняка опять возьмёшься за сценарии — не пройдёт и полгода.

— Даже года не дашь?

Она молча покачала головой, но так, что он впервые внимательно вгляделся в её лицо и взял под столом её руку.

— Поэтому я и не хотел, чтобы мы встретились.

Она наклонилась вперёд, подняла локоть этой руки на стол, другой подпёрла щёку, внимательно глядя в кружку с пивом. «Пивнушка» постепенно наполнялась людьми, восемь или десять посетителей толпились у стойки.

— Не стану плакать. Это унизительно. — Дженни отобрала свою руку и снова откинулась к стене. — У меня не хватает смелости даже друзьям позвонить. Боюсь завтра домой ехать. Говорить с ними об этом. Притворяться, что это ничего не значит. — Она опять потупилась. — Лучше бы ты оставил мне какую-нибудь другую миленькую болезнь. Вполне тривиальную. Вроде сифилиса.

— Лучше, чем что?

— В самолёте ко мне прицепился какой-то тип. Самолёт был битком набит. А он сидел в соседнем кресле.

— И что же?

— Был довольно мил. Очень интересовался искусством. Театром. Какой-то босс в торговом банке. Только что развёлся. Всё мне в подробностях рассказал. Вёл себя в высшей степени по-дурацки. Предполагается, что мы пообедаем вместе.

— Молодой?

— Чуть за тридцать.

— Он тебе понравился?

— Довольно симпатичный. Забавный. В Нью-Йорке был по делам. Рассказывал мне про то, как ему вызвали по телефону девицу, очень дорогую, высший класс. Как они провели всю ночь, просто разговаривая. До постели дело так и не дошло. А она сказала, так очень часто случается.

— А зачем ты мне про это рассказываешь?

— Потому что я не пойду с ним обедать.

— А почему у них не дошло дело до постели?

— Он подумал, что это может быть сговор с целью шантажа. И нечего менять тему разговора.

— Тогда опиши мне симптомы.

В бар явилась группа молодёжи — трое мужчин, две девушки; при виде Дженни одна из них округлила глаза и открыла рот; Дженни приветственно подняла руку. Девушка сделала вид, что набирает номер телефона, Дженни кивнула в ответ; потом объяснила Дэну, что они вместе работали в репертуарной труппе, в Бирмингеме. Дженни внимательно наблюдала, как молодёжь прошла к столику в противоположном конце бара; потом продолжала, не сводя глаз с этих людей:

— В самолёте мне всё время хотелось, чтобы ты был рядом. Чтобы сказал, что мне делать. Расспросил, что я чувствую.

— Значит, я и был с тобой рядом.

— Это звучит как одна из реплик в твоих сценариях. Всё должно быть так, как должно быть. Не так, как есть на самом деле. — Тут она задала ему совсем наивный вопрос, но именно такую наивность он в ней и любил: — А она-то видит это в тебе?

Дэн заметил два-три взгляда, исподтишка брошенных в их сторону от столика молодёжной группы — на Дженни, разумеется: успех! — и подумал, интересно, их не удивляет, что она так всерьёз обсуждает что-то, опустив голову к самому столу?

— Ты же знаешь меня в геологическом разрезе, Дженни. А она — в историческом. В результате получается одно и то же.

— А она не возражает, что ты со мной встречаешься?

— Нисколько. Она ведь и сама была очень неплохой актрисой в студенческие годы, когда мы в Оксфорде учились. У тебя с ней гораздо больше общего, чем ты можешь себе представить.

— Кроме тебя.

Это было сказано так мрачно, что Дэну оставалось только улыбнуться… и подумать, что же ещё не было у них общим; а кроме того — насколько легче был бы диалог с Дженни, если бы он его сочинил. Он прятал так много совсем недавних воспоминаний о Джейн, прятал уверенность, разрушавшую крохотную надежду, которая, как он знал, всё ещё втайне теплилась в душе этой девочки, что сидела сейчас рядом с ним; он знал, что вовсе не эта надежда заставила её искать встречи с ним, она возродилась — против её первоначального намерения — как только они встретились. Что в гораздо большей степени говорило о её характере, чем льстило его самолюбию.

— Полагаю, ты ей всё обо мне рассказал?

— Всё о том, почему я никогда не был тебя достоин.