Так говорила женщина - Каффка Маргит
— А твои коллеги-юноши — они иначе это воспринимают?
— Не сравнить. Само великолепие. Ты бы видела, с каким невозмутимым спокойствием они работают в прозекторской после ночей кутежа, какие у них уверенные, твердые руки. Чего стоит наша утонченность — мы ведь даже в ловкости их не переплюнем?
Мария перебила Шару — в голосе ее звучала укоризна:
— Все равно нам нельзя так говорить, понимаешь! Мы решились на это, потому что выбора получше у нас не было — и пути обратно нет, так ведь? Мы уже приспособились к этой жизни, и нечего нас жалеть. Девушек много, глядишь, и сможем кому-то быть полезными. И мы зачинщицы, авангард, для реакции не время еще, да и нездорово это. Мы не можем повернуть назад, если только Божи...
— Нет, мамуля, ни за что! Смотри, какая я усердная. Всю ночь не спала — читала, стоя под лампой керосиновой в прихожей. Дыму было! И бархотку горничной отдала, чтобы не гасила лампу. Читала критику про Шиллера. «Es siedet, und brauset, und zischt» и кран водопроводный не смогла закрыть как следует. Такую сырость развела, да еще и замерзла в придачу! Бедный Тамаш! Прямо так — в одной рубашечке батистовой.
— Божечки, господи, мой платок большой, он там на гвозде висел! — раздалось из угла комнаты. Там, в закутке, который она устроила при помощи книжного стеллажа, завешенного старым фартуком, устроилась Фанни — светловолосая Фанни, славная, невыносимая медичка Фанни. В своей крохотной клетушке — такой же комичной, как и она сама, Фанни всегда оставалась в одиночестве — даже находясь среди подруг. Письменный стол она разворачивала к окну, теплый платок — потому что вечно мерзла — натягивала аж до ушей и, никого не видя и не слыша, строчила дни и вечера напролет — девушка была слишком совестлива, чтобы тайком бодрствовать по ночам. Иногда она занималась так часами, зажав уши, вполголоса бормоча себе под нос, как это делают дети. Сегодня ее тщедушная фигурка казалась торжественно бесформенной из-за слишком свободного зеленого бархатного платья с пышными рукавами. «Это платье моей бедной тетушки, она у меня одна-единственная», — часто говаривала Фанни. На руки она натягивала нарукавники до локтей — чтобы не запачкать платье, пока пишет. Девушка колдовала у себя в закутке над синим пламенем керосинки, точно ведьма на кухне.
— Фанни, ты что там делаешь? — спросили девушки.
— Травяной чай завариваю, сама видишь. Если хочешь...
— Кому он нужен, — занервничала Божи, — главное, прошу, не порти нам тут воздух этими запахами.
— Знаешь, это уже слишком! — Фанни медленно повернулась и обвела глазами остальных с тем типичным мученическим выражением, которое (по словам Божи) было способно саму Богоматерь вывести из себя. В подобные минуты все эти по сути добрые и разумные существа становились по какой-то внутренней необходимости жестокими и по-детски капризными по отношению к духовной калеке — и ничего не могли с этим поделать. А ведь эта несчастная душа была исполнена истинной доброты, но чужда снисходительности и терпимости — эдакая безжалостная, провоцирующая и скандальная доброта, плюс невозможно смешная.
— Знаешь, это уже слишком, — повторила Фанни. — Вы мне вечерами вечно не даете заниматься, по ночам тоже щебечете без конца, а мне и это запрещено. Видела бы это моя бедная тетушка.
Острые ноготки Божи впились в ладонь Марии, губы У девушки дрожали от нетерпения, она набросилась на Фанни, точно беспокойная юная тигрица:
— Фанни, ты просто отвратительна! Глаза выпучила по пятаку и смотришь на нас, как паук из паутины. Что с тобой? Чистая рептилия! У тебя, случаем, перепонок между пальцами нет?
— Помолчите, Божи! — приказала Мария, и девушка-котенок незамедлительно подчинилась. На «вы» Мария обращалась к Божи, если всерьез сердилась на подругу.
— И то верно, — тихонько зашептали «философии» (забавно, что здесь они были в меньшинстве), — надо бы с ней, бедняжкой, помягче.
Они не раз уже договаривались об этом. Фанни была сиротой — бедной и исполненной честолюбивых устремлений. В ней бурлила чудотворная, упрямая энергия, несокрушимая уверенность в себе. Она хотела стать кем-то и вырастить младшего брата. «Вот поэтому, — повторяла порой Мария, — она самая счастливая из нас всех. Она знает, ради чего живет, ее не терзают все эти современные сомнения».
Божи подавила гнев, но успела-таки в ярости перевернуть стул очаровательной ножкой. Кто-то из девушек с улыбкой вернул стул на место, после чего стало тихо. Чайник булькал и жужжал. Вдруг послышался знакомый будничный шум — скрип пера. Божи оглянулась:
— Кто это до сих пор строчит? Лона, ты уже дома?
— Наша ведьмочка-блондинка! А мы и не заметили.
Все повернулись в сторону эркера, где над тетрадками
склонилась вторая отшельница, Лона.
Девушка расположилась среди изящных и тщательно подобранных безделушек за стильным письменным столиком, который привезла из дома вместе с креслом из прессованной кожи. У нее было нежное интересное лицо цвета настоящих кружев, которыми был отделан фиолетовый пеньюар. Такого же фиолетового цвета была и тетрадь в руках Лоны, на обложке серебряными буквами было написано «Мемуары». Чуть ниже читался девиз: «Книга больше не обжигает, она только сияет». В ней-то девушка и писала с лихорадочной быстротой, периодически проводя тыльной стороной ладони по глазам, как делала Дузе[20]. Может, она смахивала слезу, но даже если нет, она совершенно в это верила, и этого было достаточно.
— Вы были сегодня у Бернатов? — спросили подруги.
— Да! — негромко произнесла Лона и зашелестела страницами, но по ней было видно, что на этом она не остановится. Все застыли в молчаливом ожидании.
По негласному уговору никто не обращался к Лоне на «ты». Эта хрупкая, словно дуновение, девушка, исполненная сознания аристократичности своего тела и некоей княжеской скромности, никогда не высказывала мнения в спорах и вместо того, чтобы защищать правое дело, выбирала надменную пассивность, но это ей шло.
— Глупость, конечно, — говаривала Божи, — но она так последовательна в этой своей позе.
С помощью фиолетовой ленты Лона даже на ночь привязывала к волосам фальшивую прядь и поэтому каждый вечер раньше остальных отправлялась в общую спальню. Секрет этот был всем известен, но курсистки вели себя так, как в подобных случаях ведут себя мужчины, — с благодарностью принимали тот факт, что человек прилагает столько усилий ради создания иллюзии.
Что до Бернатов — хозяин дома, дядя Йожи, приходился Лоне дальним родственником по линии жены. Лет ему было около сорока. Отец семейства и член Академии. В писательских кругах его считали известным финансистом, а в банке, директором которого он являлся, держали за выдающегося публициста. Все женщины его обожали — особенно Лона, — а портрет, выставленный однажды на вернисаже, девушки украсили букетиками фиалок. Ради Лоны.
«Мемуары» писались о нем и были обращены к нему. В начале каждого раздела было оставлено точно отмеренное пространство — туда Лона помещала перевязанные тонким фиолетовым шнурком засушенные соцветия, письмо от него, начинавшееся словами «Моя маленькая бледная подружка», локон волос его жены и прочие предметы. Далее следовала история каждого сокровища. Это она получила из его рук во время прогулки, это взяла в доме, это — в саду летнего домика. Ибо эта скрытная девушка, ни разу ни одну из нас не поцеловавшая, умела быть на удивление многословной. В такие минуты ее саму восхищала эта чудесная мастерская воображения, для которой вся жизнь — лишь чреда «художественных декораций». Сцена на лестничной клетке, сцена у камина, фиолетово-туманные настроения, случаи, о которых именно потому и можно столько говорить, что их никогда не было.
И во всем этом фиолетовом романе, — заметила как-то Эржебет, — самое примечательное то, что мы его выслушиваем, и он нам нравится.
Он им нравился, и слушали они его с восторгом. Ведь в эти минуты Лона — таинственная белая ведьма становилась красивой и интересной. И это ее волшебство признавали даже те, кто высмеивал девушку за спиной. Вся ее власть, по-видимому, заключалась в мягкости голоса, в красоте движений. Божи уже не раз поднимала вопрос: что бы подумал об этой девушке мужчина — знай он ее так, как знали ее подруги.
