Подменыш - Донохью Кит
— Генри, чем ты занимаешься?
Я остановился. Можно было бы сказать ему правду, но вряд ли он не догадывался.
— Не думай, что я этого не знаю.
«Чего, этого?» — хотелось мне спросить.
— Ты ослепнешь и оглохнешь, если будешь заниматься этим.
Я закрыл глаза.
Он вышел из моей комнаты, а я свернулся калачиком и уткнулся лицом в прохладную подушку. Мои магические способности уменьшались с каждым днем. Острота слуха и зрения и быстрота ног — все это практически исчезло, и моя способность менять внешность тоже ослабевала. Все больше и больше я становился человеком. Да, мне этого ужасно хотелось, но одновременно не доставляло радости. Я еще глубже зарылся в подушку и с головой накрылся одеялом. Полночи я ворочался, стараясь устроиться поудобнее, терзаемый тяжкими думами. «А что если мне не удастся добиться нужного результата? Неужели я буду обречен на вечное одиночество?!» Я чувствовал себя застрявшим в детстве, обреченным жить под неусыпным контролем чужих родителей, каждый день ощущая на себе их подозрительные взгляды. В лесу мне приходилось торопить время, ожидая своей очереди вернуться к людям, но там годы летели как дни. А тут дни тянулись как годы. А ночи вообще казались бесконечными.
Несколько часов спустя я проснулся в поту и отбросил одеяло. Подойдя к окну, чтобы впустить в комнату свежий воздух, я взглянул на лужайку перед домом и в тусклом свете начинающегося утра заметил красный огонек сигареты и темную фигуру отца, который напряженно вглядывался в темноту леса, будто высматривая там мелькавшую между деревьями тень. Затем он перевел взгляд на мое окно и увидел, что я наблюдаю за ним, но ни утром, ни когда-либо позже он ни словом не обмолвился об этом происшествии.
Глава 10
Полная луна, висевшая точно за головой Игеля, напомнила мне изображения святых в нашей приходской церкви. Рядом с ним стоял Лусхог. Оба в плотных куртках, тяжелых ботинках и с рюкзаками. Они явно куда-то собрались.
— Энидэй, вставай и одевайся. Идешь с нами, — сказал Игель.
— С вами? — Я попытался прогнать сон. — Но рано же еще.
— Скоро рассвет, так что поторопись, — посоветовал Лусхог.
Мы пошли по тайным тропам через лес, прыгая, как кролики, и продираясь сквозь кусты ежевики, словно медведи, быстро и без остановок. Тучи то и дело закрывали луну, и окрестности то сияли в ее лучах, то погружались во мрак. Тропа несколько раз пересекла автомобильную дорогу — наши башмаки громко стучали по асфальту. Мы пронеслись через луг, потом через кукурузное поле, где сухие стебли и листья громко шелестели, когда мы пробирались между рядами, мимо амбара, который торчал громадой на фоне темного неба, и мимо фермерского дома, казавшегося желтым в неверном свете луны. Корова в стойле, завидев нас, мотнула головой. Залаяла собака. Игель нашел канаву, шедшую параллельно дороге, и мы укрылись в ней. Небеса из черных превратились в темно-фиолетовые. Раздался шум мотора, и вдалеке показался грузовик, развозивший молоко.
— Слишком поздно вышли, — вздохнул Игель. — Теперь надо поосторожнее. Энидэй, сейчас проверим, стал ли ты одним из нас.
Приглядевшись, я заметил, что грузовик останавливается на окраине городка возле невзрачного домика. Рядом стоял небольшой магазинчик с бензозаправкой. Молочник, одетый во все белое, вылез из кабины, занес в боковую дверь ящик молока и вернулся к машине с пустыми бутылками, которые позвякивали о металлические ячейки. Увлеченный созерцанием этой сцены, я едва не упустил момент, когда мои друзья небольшими перебежками бросились вперед. Я догнал их только в десяти ярдах от заправки: они сидели, спрятавшись в дренажной трубе, о чем-то шептались и на что-то мне показывали. В утренних сумерках я разглядел объект их желаний. Белая кофейная чашка на заправочной колонке светилась, будто маяк.
— Тащи ее сюда, — приказал Игель. — И чтоб тебя не заметили.
Всходило солнце, разгоняя ночные тени, и все вокруг было видно как на ладони. Задание казалось простым — перебежать через газон и тротуар, взять чашку и вернуться назад, в наше убежище. Но я испугался.
— Сними обувь, — посоветовал Игель. — Тогда тебя никто не услышит.
Я скинул башмаки, побежал к колонке, на которой неслись ввысь лошади с красными крыльями, схватил чашку и повернулся, намереваясь рвануть назад, но туг вдруг раздался какой-то непонятный звук. Я замер на месте. Звякнуло стекло о стекло. Я представил себе, что владелец автозаправки, наклоняясь за бутылкой молока, заметил меня и теперь собирается поймать. Но тревога оказалась ложной. Скрипнула москитная сетка, и дверь со стуком захлопнулась. Я проглотил комок в горле и подбежал к приятелям, торжествующе держа перед собой кофейную чашку.
— Отлично сработано, считай, повезло…
— Пока ты там копался, — насмешливо заметил Игель, — я надыбал молока.
Бутылка была уже открыта. Не взбалтывая полудюймовый слой сливок, лежащий сверху, Игель налил мне первому, и вскоре мы, как трое пьяниц, распили полгаллона божественного напитка, произнося тосты в честь поднимавшегося светила. От холодного молока живот у меня вспучило, захотелось спать, и мы продремали в канаве все утро.
К полудню мы проснулись и переместились еще ближе к городу, скрываясь в тени деревьев и замирая всякий раз при малейшем намеке на человека. Останавливались мы только в безлюдных местах. Однажды забрались на высокий каменный забор и нарвали целые охапки груш. Воровать было так приятно, и мы набрали гораздо больше, чем могли съесть. В итоге нам пришлось побросать фрукты обратно через забор и оставить гнить на солнце. С бельевой веревки мы стащили несколько чистых рубашек, а я даже взял белый свитер для Крапинки. Лусхог положил в карман один непарный носок.
— Традиция, — произнес он многозначительно и улыбнулся как Чеширский Кот. — «Тайна пропавшего носка».
Когда солнце повернуло за полдень, на улице показались дети, возвращавшиеся из школы, а еще через пару часов на больших автомобилях начали приезжать с работы их родители. Мы дождались вечера: в окнах зажглись, а потом стали гаснуть огни, послышались пожелания спокойной ночи, и дома стали исчезать в темноте, как лопающиеся пузыри. Горящие в ночи лампы выдавали романтиков, сидящих над книжками, или холостяков, грустящих в одиночестве. Игель, словно боевой генерал, долго изучал обстановку, прежде чем позволил нам выйти на улицу.
Много лет прошло с тех пор, как я смотрел в витрину магазина игрушек и трогал рукой кирпичную стену. Город стал мне чужим, хотя каждый его угол будил во мне ассоциации и воспоминания. У ворот католической церкви я словно слышал церковный хор, который пел на латыни. Возле дверей парикмахерской чувствовал запах одеколона и слышал щелканье ножниц. Почтовый ящик на углу напомнил мне, как я бросал туда «валентинки» и рождественские открытки. У дверей школы видел радостную толпу детей, с криками выбегавших на улицу после уроков. Но сам я изменился: улицы раздражали меня своей прямотой, здания — неестественностью, окна — прямыми углами. Мне казалось, что я угодил в лабиринт. Особенно раздражали дорожные знаки, рекламные плакаты и предостерегающие надписи — «Стоп», «Ешь здесь», «Стирка и сушка», «Установите цветной телевизор» — они больше не содержали в себе какой-то тайны, а просто раздражали своей тупостью. Наконец мы пришли куда и направлялись.
Лусхог пролез в едва заметную щель, куда и обыкновенная мышь не протиснулась бы. Мы с Игелем остались ждать снаружи. Наконец тихонечко щелкнул замок, и Лусхог, с видом завзятого мажордома, торжественно впустил нас в магазин. При этом он широко улыбнулся, а Игель радостно взъерошил себе волосы. Мы прошествовали мимо «Овалтино» и «Бо-ско», упакованных в блестящие обертки, мимо полок с консервированными фруктами, овощами, мясом, рыбой — я останавливался через каждые два шага, не в состоянии налюбоваться всей этой красотой, но Игель шипел на меня: «Вперед, вперед!» Наконец они присели на каких-то мешках, и Игель надрезал упаковку своим острым ногтем. Он сунул палец внутрь, потом лизнул его.
