Ночной поезд - Эмис Мартин
Я спросила, не замечалось ли за ней каких-либо странностей, тяги к мистицизму. Среди ученой братии, говорю, нередки случаи обращения к религии, правда ведь?
Да, в этом есть доля истины. Стремление познать промысел Божий и так далее. Величие и сложность мироздания, открывшиеся ученому, накладывают свой отпечаток на его мышление. Однако нельзя забывать, что мы изучаем объективную реальность. Предмет нашего исследования чрезвычайно далек и расплывчат, но он столь же реален, как почва у нас под ногами. Вселенная вобрала в себя то, что стремятся охватить многочисленные религии – необъяснимое, прекрасное, ужасное, но вселенная – первопричина всего. Среди нас есть люди, которые с вызовом и гордостью произносят: «Все сводится к проблемам физики». Но Дженнифер была не чужда романтики. Она была не чужда величия.
Что значит «не чужда романтики»?
Она, в отличие от некоторых, не ощущала никакой отчужденности от мира. Наоборот, считала, что мы работаем в самой важной сфере человеческой деятельности. Дженнифер полагала, что ее труд… pro bono. На благо человечества. Это было ее незыблемым убеждением.
Я не ослышалась? Изучать звезды – на благо человечества?
Охотно отвечу, причем с изрядной долей оптимизма. Вы меня слушаете? В широком смысле – можно спорить о том, насколько существенную роль в развитии эпохи Возрождения, а позднее – эпохи Просвещения сыграли открытия Коперника и Галилея. А также Браге, Кеплера и остальных. Кому-то может показаться, будто человеческий дух был сломлен открытием, что Земля – всего-навсего спутник Солнца и, следовательно, не может претендовать на роль центра мироздания. Но нет. Совсем наоборот. Это открытие вызвало к жизни новые силы и дерзновенные помыслы. Человеческий дух воспарил, когда ему открылась истина, недоступная предыдущим поколениям. Мы продолжаем жить как ни в чем не бывало, а между тем цивилизация стоит на пороге такой же смены научной парадигмы. До изобретения большого телескопа вселенная виделась размером с жилую комнату. Ныне же мы начинаем сознавать хрупкость и одиночество нашего бытия. По моему убеждению – и Дженнифер придерживалась того же мнения, – когда информация, накопленная за последние шесть-семь десятилетий, внедрится в общественное сознание, мы начнем совершенно иначе оценивать свое место и свое предназначение в этом мире. Сегодняшняя мышиная возня, драка за место под солнцем, волчьи законы, по которым мы живем, – все это будет развенчано. Грядет революционный перелом, детектив. Перелом сознания. Дженнифер в этом не сомневалась.
А ведь ты ее трахал, профессор. Скажешь, нет? Однако от своей Бетти-Джин уходить не торопился.
Но вслух я этого не произнесла. Хотя едва сдержалась. Среди прочего я заранее выяснила, что Бэкс Дензигер – примерный семьянин: куча детишек, и все – от одной жены. Но притом за его телеэкранным лоском, за пафосом научных рассуждений угадывалась какая-то скованность, похожая на угрызения совести. Он сделал нечто такое, в чем не хотел признаваться. Да и я была не в своей тарелке. Приходилось все время соотносить его мир с моим собственным. Эти миры объединила Дженнифер. Но ведь мой мир с его первобытными страстями не менее объективен, не менее реален, в нем тоже первопричина всего. Тогда как в глазах Дензигера мой обычный день, наверно, выглядит, как эпизод дурацкого сериала – череда бессмысленных, мелких событий. Дженнифер Рокуэлл кочевала из одного мира в другой, между ставшими явью тайнами вселенной и полумраком домашней спальни. В надежде найти с Дензигером общий язык, я продолжила расспросы.
Профессор, вы удивились, когда узнали?
Не поверил своим ушам. Как и все остальные. Пришел в отчаяние. Спросите кого угодно. Хоть уборщицу. Хоть декана. Чтобы такой… такой доброжелательный, милый человек надумал покончить с собой? Это не укладывается в голове. До сих пор.
Вы не замечали у нее подавленности? Перепадов настроения? Замкнутости?
Нет, она всегда отличалась жизнелюбием. Иногда, впрочем, ее посещало разочарование. Как и всех. Потому что мы… мы стоим на краю. Мы слишком много знаем. Но в наших знаниях есть пробелы – обширные, как пустота в созвездии Волопаса.
А что это?
Это нечто такое, что и представить трудно. Пропасть глубиной в триста миллионов световых лет. Где нет ничего. Истина заключается в том, детектив, что человечество еще не достигло той ступени развития, на которой можно осознать свою среду обитания. Мы все – недоразвитые. Эйнштейн – недоразвитый. Я – недоразвитый. Земля – это планета умственно недоразвитых.
Дженнифер тоже так считала?
Да, но она тому только радовалась. Видела в этом своеобразный вызов – ей нравилось биться головой о стену.
Как я понимаю, она наверняка затрагивала в разговорах тему смерти. Она говорила с вами о смерти?
Нет. То есть да. Ну, обычно нет. Но как-то раз мы подошли к обсуждению этой темы. Причем недавно. Мне это запомнилось. Я все прокручивал в голове тот разговор. Думаю, мысль о смерти была для нее не нова. Скорее всего. Просто она облекла ее в эффектную форму. Ньютон – да-да, Исаак Ньютон – имел привычку разглядывать солнце. Вам это известно? Смотрел до слепоты, день за днем. Пытался постичь солнце. Дженнифер – она сидела как раз на том месте, где сейчас сидите вы. И процитировала какого-то француза. Вроде бы даже графа. Не ручаюсь за точность, но сказала она примерно следующее: «На солнце – равно как и на смерть – нельзя смотреть невооруженным глазом». Но что самое интересное, детектив. Вам известно, кто такой Стивен Хоукинг?
Э-э… это тот, что прикован к инвалидному креслу? У него еще голос как у робота.
А знаете ли вы, детектив, что такое черная дыра? Наверное, как и все мы, имеете общее представление. Так вот, Дженнифер спросила меня: почему именно Хоукинг сумел описать черные дыры? Ведь в шестидесятые годы только ленивый не задавался вопросом о черных дырах. А ответы нашел не кто иной, как Хоукинг. Вот Дженнифер и говорит: почему именно он? Я высказался, как и подобает физику: потому, что он оказался умнее других. Тогда Дженнифер предложила объяснение… более романтическое. Она сказала: Хоукинг понял, что такое черные дыры, потому что сумел их разглядеть. Черные дыры – это забвение. То есть смерть. Хоукинг смотрел в лицо смерти всю свою сознательную жизнь. Хоукингу было дано увидеть.
Ну, подумала я, что-то нас не туда повело. Тут Дензигер посмотрел на часы – не то с раздражением, не то с беспокойством. Я поспешила заполнить паузу:
– Вы говорили про революционный перелом. Перелом в сознании. Предполагается, что он будет бескровным?
Услышав, что позади открылась дверь, я обернулась. Какая-то девица в черном спортивном костюме жестами изображала телефонный разговор. Дензигер посмотрел на меня в упор:
– Нет, перелом не обязательно должен быть бескровным. Но сейчас у меня на проводе Гавайи.
– Ничего страшного, я не спешу. Пойду покурю. Может, вы потом проводите меня до машины?
Я дотянулась до магнитофона и нажала на паузу.
* * *Сложив руки на груди – так теплее, да и думается лучше, – я стояла на ступенях, изучая обстановку. Обстановку, в которой протекала жизнь Дженнифер. Жизнь Дженнифер. Весенняя фауна – птицы, белки, даже зайцы. И помешанные на своей науке физики – чудаки, фанатики, не от мира сего. Белое небо, сплошь покрытое голубыми пикселями, на нем – солнце и луна, о которых Дженнифер знала все. А по другую сторону зеленеющей горы – Трейдер. Я была бы не против так жить.
Вселенная под невооруженным взглядом. Картинка. Частота пульса – восемьдесят миллиардов лет. В ночь ее смерти небо было таким чистым, картинка была такой ясной – но невооруженному взгляду недостает остроты, ему нужно вооружиться… Четвертого марта у себя в спальне Дженнифер провела эксперимент со временем. Взяла пятьдесят лет и спрессовала их в несколько секунд. На пике кризиса время замедляет свой бег: от мозга к телу струится субстанция покоя, которая облегчает переход на другую сторону. Как медленно тянулось время. Она, должно быть, его нащупала. Дженнифер наверняка нащупала пульс с частотой в восемьдесят миллиардов лет.
