Взрослые люди - Ауберт Марие
Мимо нас проходит большая яхта, она идет далеко, но быстро, и поднимает волны. Мы качаемся вверх-вниз, я резко выкручиваю руль и открываю рот, чтобы велеть Олее держаться крепче, но слишком поздно. Олея лежала, наполовину перевесившись через борт и вытянув ноги. От рывка катера она перелетела через борт и упала в воду, я кричу, но не слышу собственного голоса. Я вижу над водой ее голову, руки, я не могу остановить катер и прохожу мимо нее, внезапно я забываю, как это делается, есть ли какая-нибудь кнопка или тормоз, как это, или мне прыгнуть за ней в воду, я копошусь, пытаясь дать задний ход, но и это я тоже забыла, мои руки трясутся, в голове бело, пусто и холодно, я слышу только рев мотора мчащегося вперед катера, он несется так быстро, все дальше и дальше. В конце концов я разворачиваюсь по дуге и еду обратно. Поначалу я ее не вижу, фьорд бесконечно велик, и все волны похожи друг на друга, они одинакового цвета и одной высоты, я не вижу ее, из груди рвутся рыдания, такого не случится, такого не случится, а потом я вижу ее голову и бьющие по воде руки, она не так далеко, как мне казалось. Я глушу мотор и ложусь на живот, хватаю ее за воротник спасательного жилета, она орет и бьется так, что я выпускаю жилет из рук, но она хватается обеими руками за мою руку. Я вытягиваю ее из воды, она оказывается на удивление тяжелой. С одежды льется вода, она потеряла кроссовок, коленка разбита, наверное, она обо что-то оцарапалась. Я встаю на колени рядом с ней, ее рот открыт и искажен беззвучным криком, и вот появляется звук. Она рыдает громко, горько и ужасно, жмется ко мне, а я обнимаю ее.
— Может, все-таки попобуем порыбачить? — говорю я, сгорая от стыда.
— Я хочу домой! — вопит Олея.
— Хорошо, — соглашаюсь я. — Возвращаемся домой.
Я не слишком надеюсь, что она успокоится до прибытия, что нам удастся превратить это в небольшое приключение, которое мы пережили, мы с тобой, Олея, но, когда мы приближаемся к пристани, она будто увеличивает громкость. Спрыгивает на берег, прежде чем я успеваю остановить ее, в кроссовке хлюпает, мокрая одежда скрипит, Олея с громким плачем несется к дому, я быстро и неаккуратно пришвартовываюсь. Когда я добираюсь до сада, Кристоффер качает ее на руках.
— С нами случилось несчастье, — говорю я.
Олея дрожит все сильнее.
— На ней был спасательный жилет, — продолжаю я, но сама слышу, что слова не слишком убедительны. Но на Олее действительно был спасательный жилет.
Мама со Стейном вышли на террасу, оба, мама интересуется, что случилось, почему у Олеи вся одежда и волосы мокрые, нет кроссовка и поцарапана коленка. Олея выкладывает всю историю залпом, иногда прерывая ее всхлипываниями, она рассказывает больше, чем надо, думаю я, она кричит, что лежала на носу лодки, тетя Ида ей разрешила, а потом она упала за борт, а тетя Ида от нее уехала. Мне хочется велеть ей заткнуться, тебе не обязательно еще что-то рассказывать, замолчи, но я не могу, я должна стоять и выслушивать ее всхлипывания и жалобы.
— Я никуда от тебя не уехала, Олея. — Я стою, свесив руки, чувствую, что сама вот-вот расплачусь, я вижу ее перед собой в воде, вспоминаю, что испытала, когда не могла ее найти, кровь на ее коленке.
— Ты уехала от нее? — спрашивает Кристоффер.
— Я сделала это не специально, я не смогла остановить катер.
— Надо следить за детьми на катере, Ида, — говорит мама. — Ты и сама-то не очень привычна к лодкам.
— Знаю! — кричу я, к горлу подступают рыдания.
— Она могла утонуть, — говорит Кристоффер. — Чем ты там занималась? Сообщения на телефоне набирала?
— На ней был спасательный жилет, — повторяю я.
— В спасательном жилете тоже можно утонуть, — заявляет Стейн, протирая очки. — Он дает ложное ощущение безопасности.
— Ты пила вино за обедом, так ведь? — спрашивает мама.
— Это было очень давно, — отвечаю я. — Боже мой.
— А еще я потеряла кроссовок, — сообщает Олея, — новый.
— Умница, — говорит мама, сначала я думаю, что это она обо мне, но нет, об Олее, она гладит ее по мокрым волосам.
Мы стоим полукругом вокруг Кристоффера и Олеи, я, мама и Стейн, все остальные смотрят на меня, они смотрят на меня, все четверо смотрят на меня, как будто ждут, что я что-нибудь скажу, но я молчу, я не знаю, что сказать. Я поднимаю голову, чтобы не расплакаться, белая стена дома, черепицы, стреха, там несколько лет подряд было осиное гнездо. Кристоффер встает и берет Олею на руки, говорит, что они пойдут снимут мокрую одежду, у Олеи стучат зубы. Он обещает угостить ее чем-нибудь вкусным, а она спрашивает, надо ли ей чистить зубы, он отвечает, что сегодня может этого не делать.
— Ты должна хорошенько извиниться, Ида, — говорит мама.
— Но я не специально, — отвечаю я.
Стейн поднимает брови, смотрит на меня и улыбается, я отвожу глаза.
Позже я заглядываю в комнату, где Кристоффер пытается уложить Олею спать. В помещении темно, я слышу, как они тихо переговариваются. Кристоффер встает с кровати и видит меня, подходит, и мы, стоя в дверях, перешептываемся.
— Думаю, тебе сейчас не стоит здесь находиться, — произносит он.
— Я просто хочу поговорить с Олеей, — отвечаю я.
— Она не хочет с тобой говорить. Прекращай.
— Я имею право поговорить с Олеей.
— Знаешь что?! — Кристоффер выходит в коридор и закрывает за собой дверь. — Это мы здесь семья. Не ты. В общем, я не буду передавать Марте всякие сплетни, подобно тебе, но ты, черт побери, должна понимать, когда надо отойти в сторону. Хорошо?
— Ты не хочешь этого ребенка, — почти шиплю я.
Он не отвечает, только мотает головой и возвращается в комнату. Я вижу лежащую в постели Олею, она встречается со мной взглядом и отворачивается к стене. Кристоффер садится на край кровати и смотрит на меня до тех пор, пока я не сдаюсь и не закрываю дверь.
* * *Я ВЫНИМАЮ ОДЕЖДУ из шкафа в маленькой комнате, складываю вещи, лежащие на стуле, собираю книги и журналы, загружаю все в сумку. На улице смеркается. Сад необычайно красив вечером, кусты похожи на темных зверей или людей, какие-то забытые игрушки Олеи валяются на лужайке. Гамак покачивается на ветру, словно в нем кто-то лежал и только что встал. По фьорду медленно проплывают зеленые и красные фонари. Я смотрю на огни и кладу руку на низ живота, я пытаюсь понять, может ли там оставаться что-нибудь жизнеспособное, что-то, в чем может находиться жизнь, или же там все тихо, пустынно и мертво. Но, кроме прикосновения, я ничего не чувствую, только теплую кожу под ладонью. Завтра я попрошу кого-нибудь подвезти меня до автобусной остановки, маму или, может, Стейна, я вернусь домой, в свою квартиру, и побуду одна, почувствую, как одиночество обхватывает меня, я смогу смотреть телевизор и долго спать по утрам до тех пор, пока мне не надо будет выходить на работу, мне не придется разговаривать ни с кем из них, все затихнет.
Мама просовывает голову в дверь и спрашивает, чем я занимаюсь. Она тоже не стучится, как и Марта.
— Вещи собираю, — отвечаю я. — Хочу завтра уехать.
— Уехать? Но почему?
— Все равно нам скоро по домам. Просто хочу побыть немного в городе.
Мама стоит, сложив руки на груди, и разглядывает меня поверх очков для чтения, сейчас она очень похожа на Марту, и меня бесит, что она вот так стоит и вот так выглядит, стоит и переминается с ноги на ногу, а ведь ей не обязательно находиться здесь, от нее можно сойти с ума.
— В чем дело? — спрашиваю я.
— Что не так? — интересуется она; вся эта возня — почему все надо делать так медленно, я задыхаюсь от нетерпения.
— У меня все в порядке, — отвечаю я и выворачиваю свитер, прежде чем его сложить.
— Но ты так странно себя ведешь, — замечает мама.
— Неправда, — говорю я, как будто мне тринадцать, но, насколько я помню, когда мне было тринадцать, я ничего подобного не говорила, а вот Марта в пубертатном возрасте хлопала дверьми и поносила маму, устраивала концерты, когда ей не позволяли делать то, что она хотела, а я взрослела и только качала головой от того, какой невозможной была Марта. Я делала не больше того, что мне позволялось, утешала маму, когда Марта выделывалась или болела, я поддерживала ее, я остро ощущаю несправедливость по отношению к себе, меня никто не утешает, бедняжку, бедная я, никто меня не утешит, так дальше продолжаться не может, нельзя жаловаться на давно минувшие дни.
