Белая Мария - Кралль Ханна

Исцеленный сын спустя годы стал мельником и молол гречиху в крупу.

Сын мельника стал адвокатом.

20

Он был высокий, худощавый, соблюдал диету, каждый день выходил на прогулку — в одно и то же время и в одном и том же пальто, довоенном, сшитом по мерке в Вене.

Жил в доме довоенной постройки и хорошо разбирался в довоенном законодательстве. Благодаря этому мог обучать адвокатов торговому праву, давал им читать довоенный учебник Львовского профессора Мауриция Аллерханда.

Тщательно следил за внешним видом. Адвокат, говаривал, должен одеждой подчеркивать значимость своей профессии. Должен носить костюм, лучше всего темный, а рубашку — лучше всего белую и с запонками. Отчитывал стажеров, осмеливавшихся прийти в пуловере и без галстука.

Собирал картины, особенно любил Коссака и Мальчевского[108].

Был футбольным судьей.

Преподавал.

Много читал.

В Управлении безопасности лежало его досье и анкета со множеством пунктов. В графе «Специфика дела» было написано: сионизм. В пункте «Уточнение специфики»: поддерживал Израиль, критиковал Египет, политика Советского Союза его удивляла.

У него была жена, тоже адвокат, и племянница. Детей не было. Он хотел эту племянницу удочерить, но она не согласилась. Ждала отца и дядьев. Отец не вернулся с Варшавского восстания, его братья — из Катыни и из тюрьмы на улице Монтелюпих[109]. А когда она поняла, что они не вернутся, и перестала ждать, удочерять было уже поздно.

21

У племянницы был молодой человек — брюнет с голубыми глазами, симпатичный, ездил на мотороллере (первом в городе). Не ей одной этот парень нравился, девушки ему проходу не давали, в особенности одна, из Бляховни. Он получил заграничный паспорт и уехал, на вокзал его провожали они обе. Племянница попрощалась на перроне, а девушка из Бляховни села в поезд и попрощалась с ним на границе.

Племянница сесть в поезд не могла, потому что дома ее ждали — тетя с дядей и их верная, уже стареющая домработница. (Вскоре потом девушка из Бляховни тоже получила загранпаспорт и поехала к парню. Родила ребенка. Они поженились. Живут долго и счастливо и ко всем праздникам присылают племяннице поздравительные открытки.)

Тетя, дядя и домработница стали хворать. У тети было воспаление гортани, у дяди — грыжа пищеводного отверстия диафрагмы, а у домработницы — больное сердце.

Хорошо, что племянница окончила медицинский.

Она лечила их, ставила капельницы, меняла повязки, делала уколы, а мочу и кровь носила в лабораторию — самую лучшую в городе.

Никого не отдала в больницу.

Они умирали так, как им хотелось, каждый в своей постели, а она каждого держала за руку до самого конца. Сперва тетю. Потом дядю. Потом домработницу, которая умерла сразу после дяди. Говорили, он забрал ее к себе, потому что и там она была ему очень нужна.

Уже похоронив всех, племянница пошла к психиатру.

Не эгоистично ли это было с их стороны? — призадумался недавно психиатр.

Мне это не важно, сказала племянница. Главное, что с моей стороны все было в порядке.

Верно, согласился психиатр и выписал племяннице новую порцию лекарств.

22

Самая лучшая в городе лаборатория — очередной объект гордости в семье. После лесопилки Давида Герша, прадеда, и хирургических инструментов Пинхуса, деда. Только у отца ничего такого не было. Кроме любви — возможно, как знать, и самой лучшей.

Давида Герша сосватали с Доброй Ентл, когда ему было двадцать лет. В семейной книге памяти написано, что супруги были гостеприимными, щедрыми и принадлежали к приверженцам раввина Александра. Все в этой книге гостеприимные, расторопные, охотно совершают добрые дела и два раза в год ездят к раввину. Откуда возвращаются, проникнувшись возвышенными чувствами и еще лучше прежнего. При том что никакого раввина Александра не было, авторы книги ошибаются. Был город Александров — местопребывание известной на всю Польшу династии цадиков. Авторы книги живут за тысячи километров от тех краев, где была лесопилка и хирургические инструменты. Откуда им знать разницу между Александром и Александровом? И откуда знать про Ханоха, основателя династии, который любил вспоминать слова своего учителя: тайна — это то, о чем говорится так, что слышат все, но никто из тех, кто понимать не должен, не понимает.

23

У Пинхуса, сына Давида и Добры, были четыре дочери. Три красивые, а четвертая — не очень высокая, не очень худая, зато с большими глазами, длинными ресницами, длинной косой вокруг головы, — эта четвертая была просто красавица.

Самым сметливым работником на фабрике Пинхуса был Янек, превосходный шлифовщик. Вдобавок он был высокий, сильный, и Пинхус попросил его провожать Эстер, эту четвертую, в школу.

Однажды самый лучший работник проводил Эстер в школу, потом за ней пошел, а потом исчез. Оба исчезли, дочь фабриканта Пинхуса и его работник.

Полиция не могла их найти. Родители не могли. Родственники не могли. Они нашлись, когда Эстер была уже Эльжбетой, окрещенной и обвенчанной в Ясной Гуре[110] с самым лучшим работником Пинхуса Ландау.

Пинхус поехал к цадику.

Сядьте и плачьте, сказал цадик. У вас нет дочери, плачьте по ней, как по покойнице.

Позвали плакальщиц. Заслонили окна. Порвали одежду. Семь дней оплакивали Эстер, как оплакивают покойников.

24

Они были бедные. Пинхус выгнал зятя с фабрики и постарался, чтобы того не хотели никуда брать на работу. Они были такие бедные, что, когда началась война, их даже не шантажировали. Не имело смысла. И убивать нас не имело смысла, скажет после войны их сын, никто бы на этом не нажился.

Жили они за городом, в деревянном домишке крестной Эстер-Эльжбеты. Родители и сестры были в гетто. Перед ликвидацией гетто Эстер-Эльжбета получила весточку: пускай ждет в условленном месте. Придет человек, принесет мешочек. Пинхус Ландау шлет своей покойной дочери семейные драгоценности.

Она колебалась…

Продаст кольцо. Купит белого хлеба, новые свитера детям, может, даже новые ботинки. Люди увидят. Будут завидовать. Это нехорошее чувство, объясняла она мужу.

И никуда не пошла.

Не получила мешочка.

Убивать их не имело смысла.

Они пережили войну.

25

Домик крестной стоял неподалеку от границы с рейхом и от немецких казарм. Сын Эстер-Эльжбеты подрался с товарищем, и тот, когда они поравнялись с казармами, крикнул: «Jude![111] Пан немец, он — Jude!» Часовой остановился, поглядел и пошел в другую сторону. Может, решил, что это шутка. Может быть, убивать в тот день не хотелось.

Сын Эстер-Эльжбеты больше с этим мальчиком не играл, но здоровался, говорил: привет! Всегда первым. Эстер-Эльжбета учила: ты должен быть вежливым, помни. Ну и сын: привет, тот: привет, — и никогда ни слова больше. Война окончилась. Город невелик, иногда они встречаются на улице — от раза к разу все более сгорбленные, все более седые. Привет, говорит сын Эстер-Эльжбеты, по-прежнему — сам не зная почему — первым. Привет, отвечает тот. И никогда больше ни слова.

То же самое с женщиной из соседнего дома.

Она знала, где живет еврейка, и сказала немцам, что знает. Что ж, неудивительно. Ее сына схватили, когда он возвращался из рейха с контрабандным товаром, и ему грозил концлагерь. Соседка предложила сделку: немцы отпустят ее сына, а она им даст адрес еврейки.

Сына отпустили, еврейку не искали, война окончилась. Они иногда встречали ее, эту соседку. Здравствуйте, говорили первыми, потому что Эстер-Эльжбета была вежливая, и дети у нее были вежливые, а соседка отвечала тоже вежливо.

26