Эдуард Лимонов - Молодой негодяй
После первой комы, тупо пожирая плитку шоколада и запивая ее сладчайшим киселем, неудачливый беглец подумал, что фашисты врачи наверняка залечат его, если он в ближайшее же время не выйдет отсюда. Безумие комы, которое он видел на других и которое теперь применялось к его мозгу, не проходит даром для обезглюкоженных мозговых клеток. Он видел людей, прошедших несколько курсов лечения инсулином. Медлительные и вялые, заплывшие жиром, не выражая никаких эмоций, гомункулусы прогуливались парами по дорожкам парка. Очень спокойные.
В воскресенье он вышел к матери в зал свиданий, хотя до этого отказывался видеть мать, наказывая ее за предательство.
— Пойди к Толмачеву и попроси его, что пусть придет вместе с тобой в следующий раз.
— К этому бандиту, — сказала мать. — Нет!
— Ты пойдешь. Ты мне должна. Ты меня бросила сюда.
— Я не знала, что они стануть колоть тебе инсулин…
— Пойди к Толмачеву и приведи его! — Сын встал и вышел из зала свиданий.
15
Толик в кепочке и плаще, белая рубашка и галстук в открытой груди плаща, выслушал его.
— Хуевые дела, — признал он. — Ты говоришь, они тебя каждую ночь проверяют?
— Да. По нескольку раз за ночь. Подходят прямо к кровати.
Толик задумался.
— Я вижу, чтобы попасть в буйное, нужно преодолеть четыре двери… Слишком много дверей…
— И каких! Окна они тоже проверяют теперь. Потом, убежать с буйняка, это не из сонной палаты. Даже дверей ведь в палатах нет. Все открыто. И всегда минимум двое медбратьев сидят в коридоре.
— Единственный выход — запугать их. Нажмем… окажем психологическое давление… Я поговорю с ребятами… — Толик встал.
— Сделайте, а Толь? — попросил узник. — Сил моих нет. А то я действительно свихнусь тут на хуй от инсулина. Я уже думал санитаров передушить. И Гришку-психа подговаривал.
— Попробуем тебя вытащить, — сказал Толик серьезно. Он принадлежал к категории серьезных людей. За что впоследствии и получил большой срок.
Они пришли через несколько дней. Пришли ночью, зажгли костры вокруг отделения и стали швырять в окна камни.
— Эд! — кричали они. — Даешь свободу! — И опять: — Эд! Эд!
Закрывшись одеялом с головой, он плакал. Пришли! Шпана пришла! Салтовская шпана и, может быть, и тюренская. Голосов было много, зарево костров мощно полыхало в окна буйного отделения. Одних он не любил, даже иногда дрался, с другими, напротив, дружил, ходил на дела, воровал, пил с ними, встречался каждый день на танцах, у гастронома и просто на улицах, учился в одной школе. «Какие молодцы! — думал он, лежа в темноте под одеялом и прислушиваясь к крикам. — Пришли его выручить! Как на штурм Зимнего явились. «Эд!» «Эд!»
Заволновались, закричали больные. Забегали медбратья и медсестры. Остановились, невидимые, несколько над его кроватью.
— Спит, — сказал голос.
— Притворяется, — сказал другой. — Егор позвонил в милицию и разбудил дежурного врача.
— При чем здесь дежурный врач! — раздраженный вмешался женский голос. — Звоните опять в милицию. И в пятнадцатое и в девятое. Их нужно торопить. Скажите, напала банда хулиганов. Большая банда…
— Открой только глаза, — прошипел, приближаясь к нему, голос. — Мы тебе все кости переломаем, ублюдок! — Несмотря на угрозы, голос был испуганный.
С прибытием милиции шпана ушла, растворилась, отступила в кусты и овражки и развалины эпохи второй мировой войны, сохранившиеся на обширной территории Сабуровой дачи. Милиционеры, явившиеся на двух автомобилях, потоптались вокруг отделения с полчаса, шибая вокруг тьму автомобильными фарами, и уехали. Эдуард, так и не покинувший своей кровати, уснул.
Они пришли и на следующую ночь. Опять были костры, крики, даже через мегафон (наверное, дело рук Кадика), и все окна буйного отделения были выбиты. Наутро больной Савенко удостоился чести быть вызванным самой Ниной Павловной.
— Эдуард, мы передадим вас милиции, и вас будут судить за подстрекательство к мятежу!
Больной, не спрашивая разрешения, уселся в кресло и нагло поглядел на профессоршу. Впервые после комы он почувствовал себя сильным и уверенным.
— Вы говорите языком дореволюционного полицмейстера, профессор. Я предлагаю вам включить в ваш полицейский лексикон словечко «крамола». О чем идет речь, кстати?
— А вы не знаете, невинный юноша? — раздражилась Нина Павловна и встала, нависая над большим письменным столом. Очки, остриженные в скобку, как у комсомолок тридцатых годов, но седые волосы. — Полюбуйтесь на этот ультиматум, который нам подбросили вчера ваши дружки-бандиты! — Нина Павловна протянула ему большой кусок красной бумаги, небрежно оторванный, может быть, от плаката, посвященного прошедшему дню сорок пятой годовщины революции. «Если вы не выпустите братишку, гниды, мы сожжем ваше медицинское гнездо к ебеней матери! И никакая милиция вам не поможет — убийцы в белых халатах!»
Больной пожал плечами.
— Я их не просил. Они сами.
— Эдуард, немедленно скажите своим бандитам, чтобы они прекратили налеты. Будет хуже и вам и им. В следующую ночь милиционеры сделают большую облаву…
— Не проще ли действительно выпустить меня, раз уж они меня так хотят? — невинно заметил больной.
— Ты думаешь, ты нам так уж нужен здесь?! У нас коек не хватает, люди месяцами на очереди стоят.
— Ну и выпустите, койка освободится, и все будут довольны!
Нина Павловна вздохнула.
— А кто будет отвечать, если ты выйдешь и убьешь человека? Тебя привезут сюда же, только в другой корпус, а меня снимут с работы. — Нина Павловна сняла очки и, глядя в сторону, сообщила: — Завтра прилетает из Москвы старый профессор Архипов, специалист с мировым именем. Освидетельствовать одного специального убийцу. Так вот, он согласился заодно посмотреть и на тебя. Если он решит, что ты безопасен для общества, мы тебя выпишем… А теперь сделай одолжение, дай приказ своей банде, чтобы они от нас отстали. Не говоря уже о разбитых стеклах, больные в истерике.
Эд попросил разрешения позвонить. Он набрал номер мастерской, где Кадик ремонтирует электроприборы.
— Кадиллак, это я! Скажи ребятам, что все в порядке. Отбой операции… Может быть, завтра… Надеюсь. Пока.
Нина Павловна надела очки и убежденно сказала:
— Умрешь в тюрьме.
Профессор Архипов, усталый, морщинистый старик с простым лицом дедушки-крестьянина, сидел в кабинете Нины Павловны за ее столом. На нем была темная, в клетку рубашка без галстука и толстый пиджак-букле. По левую руку от него сидела китаянка в белом халате, по правую — необычайно резко выделяющийся на фоне белого халата улыбающийся негр.
— Здравствуйте, поэт Эдуард Савенко! — крестьянин-профессор встал и протянул юноше руку. Недоумевая, больной Савенко руку взял. — Это мои аспиранты, — представил китаянку и негра профессор. И китаянка, и негр пожали руку больного.
— Садитесь, устраивайтесь поудобнее!
Юноша сел и забросил ногу за ногу. Ему было неудобно перед китаянкой и негром за нелепость своего больнично-банного одеяния. Хотя медбратья заставили его одеть на это свидание новый халат, новые кальсоны и новые тапки. Показушники!
Профессор Архипов, мягко улыбаясь всеми своими морщинами, смотрел на больного.
— Я прочел твою историю болезни, поэт, — сказал он, вдруг переходя на «ты».
— И что? Что вы решили? — больной агрессивно поглядел на профессора.
— Ты авантюрист, — сказал профессор спокойно. — Но авантюризм не болезнь, и посему ты не по праву занимаешь место в стенах этого почтенного заведения. — Негр и китаянка улыбнулись, как будто они понимали по-русски. — Сегодня тебя выпишут.
Больной обалдело глядел на профессора. Он ожидал, что его выпишут, но не так… Старичок весело и устало смотрел на больного.
— Но ведь я же… я же пытался покончить с собой…
— Глупости. Я не верю в то, что ты серьезно собирался умереть. Ну-ка, покажи руку?
Больной отвернул широкий рукав халата и показал профессору шрамы. Профессор помял руку и жестом пригласил китаянку и негра взглянуть. Что-то сообщил им на английском языке. Китаянка и негр согласно кивнули и опять заулыбались.
— Желающий покончить с собой не заботится об аккуратности разрезов, дружок, — сказал профессор. — Смотри, ты даже не перерезал вену полностью, а только взрезал ее. Ты явно боялся переборщить, боялся задеть сухожилие. Ты хотел жить и умирать не собирался. Возможно, что ты не отдаешь себе отчета в этом, но поверь мне, это так. И со стула ты упал намеренно, чтобы мать проснулась и могла тебя «спасти». Ты хотел внимания от мира, поэт. Очевидно, мир не уделял тебе достаточно внимания… — Больной молчал, слушая странного профессора.
— Но за внимание мира нужно бороться. Резать вены — далеко не самый совершенный способ борьбы за внимание… — профессор отклонился на спинку кресла и, склонив голову набок, как бы полюбовался Эдуардом. Во всяком случае, на лице его отразилось удовольствие. — Авантюрист… авантюрист… — повторил он. — Люблю эту породу людей. Я сам авантюрист, — закончил он. И встал. — Иди и не делай больше глупостей. Тебя выпустят под мою личную ответственность. Живи, гуляй и помни, что я тебе сказал…
