Владимир Сорокин - Заплыв (рассказы и повести, 1978-1981)

— Ну вот. А сейчас третий час, наверно. Бери-ка.

— Спасибо, не хочу я… — Анна улыбнулась.

— Бери, бери — кому говорю! — Пётр Иванович наморщил брови и топнул ногой. — Весь день пашет как лошадь и стесняется ещё! Бери. Заслужила…

Анна торопливо протянула руку, но вместо крепкой шершавой груши пальцы схватили пустоту. Яркое цветное изображение скользнуло по руке, заколебалось на морщинистой коже, расслаиваясь тончайшим спектром.

Анна отдёрнула руку.

Груша по-прежнему неподвижно лежала на тумбе.

Пётр Иванович громоподобно рассмеялся, присел и шлёпнул себя по ляжкам:

— Что, съела? Видит око да зуб неймёт! С голографией, мать, шутки плохи! Мдааа! Четыре-ноль!

Он ткнул пальцем в синюю кнопку, груша бесследно исчезла, а в зеркальном торце круглые ширмочки закрыли четыре потухшие линзы.

— Не учишься ты, Анна Матвеевна, уму-разуму. Или не хочешь…

Он подошёл к накрытому чёрной бархатной скатертью столу, поманил Анну:

— Иди-ка сюда.

Анна подошла и встала рядом с ним.

Пётр Иванович схватил скатерть за угол, резко сдёрнул. Анна радостно ахнула — во весь стол распласталось огромное зеркало такой дивной чистоты, что казалось — нет границы между двойниками, пристально глядящими друг на друга, и стоит только двум пожилым улыбающимся женщинам в зелёных, выпачканных мелом платьях протянуть свои морщинистые руки — они непременно пожмут друг дружку. Да и два мрачных одутловатых старика в длинных, выбившихся из трусов майках тоже могли бы недоверчиво ощупать свои тела или, ударив пухлыми кулаками по мясисто расползшимся скулам, испуганно отскочить, стукнуться головами о торчащие сзади металлические штанги. А те загудели бы тусклым унисоном.

— Нравится зеркальце? — сдержанно улыбнулся Пётр Иванович.

— Нравится. Как не понравится… — Анна потрогала медленно расползающийся синяк и вздохнула.

— А нравится — так что ж ты стоишь, колода?! — неожиданно крикнул Пётр Иванович. — Руки отсохли иль лень заела?! Протри зеркало! Вишь, запотело!

И действительно — то ли от дыхания людей, то ли от спёртого воздуха зеркало покрылось еле заметным мутным налётом.

Анна засуетилась, ища тряпку.

— Живей, орясина!

Кухарка схватила край сброшенной на пол скатерти и потянулась к зеркалу.

Её рука, сноровито скомкавшая чёрный бархат, скользнула по зеркальной поверхности и беззвучно ушла в неё по самое запястье.

Секунду Анна оцепенело смотрела на руку, мягко провалившуюся во что-то ледяное и упругое, на своё искривлённое изображение, колеблющееся возле округлых краёв ушедшего в зеркало бархата.

Потом она с трудом, как ей показалось, выдрала кисть из холодной живой зыби и закричала так громко, что остроконечные серебряные лопасти похожего на спарившихся стрекоз прибора, стоящего на соседнем столе, отозвались ей сухим дребезжанием.

Пётр Иванович прыснул, шлёпнул Анну по одеревеневшей спине и раскрыл перед её побелевшем от ужаса лицом потный веер своей пятерни:

— Пять-ноль! Пять-ноль, Матвевна! Пять-ноль, деревня лыковая!

Он присел и глухо, отрывисто захохотал:

— Вот дела-то! Ну и делааааа! Мы лаптем щи хлебаем, шапками закидаем! Ртуть от зеркала не отличили! Пять-ноль! Пять-ноль, колода ты мясная!

Не переставая хохотать, он схватил с соседнего стола чугунное пушечное ядро, непонятно как оказавшееся здесь, размахнулся и, натуженно крякнув, швырнул в коварное зеркало.

Анна испуганно закрыла глаза руками, ожидая грохота и треска разлетающегося стекла, но ядро вошло в зеркальную поверхность с тяжёлым округлым звуком, похожим на глухой глоток великана.

Отражённый грязный потолок с розовой люстрой и чёрными приборами еле заметно качнулся.

Пётр Иванович выпустил из себя остатки угасающего хохота, нагнулся, поднял бархатную скатерть и вдруг внезапно посерьёзнел, напряжённо вглядываясь под стол:

— Слушай-ка, мать… Это не дело… Если я тебе поручил здесь убираться раз в полгода, это вовсе не значит, что можно делать кое-как. Ты на меня бельмы-то не пяль! Это вот кто здесь оставил? А?

Анна наклонилась и в пыльном сумраке разглядела старую, неряшливо скомканную половую тряпку. Пётр Иванович заботливо укутывал скатертью каверзный стол:

— Что стоишь — поднимай!

Анна нагнулась, поспешно протянув руку к тряпке, но та вдруг прыгнула ей в лицо. Кухарка закричала.

Тряпка тяжело шлёпнулась на пол и издала протяжный утробный звук. Пётр Иванович захохотал, наклонился, схватил это ожившее серое месиво и потряс им перед глазами побледневшей кухарки: в его руках дрожала огромная жирная жаба с мохнатой спиной и мокрым жёлтым брюхом.

— Вооот! Вооот! Все мои прошлые наставления — насмарку! Не желаешь умнеть, Матвевна, ну и черт с тобой… Шесть-ноль!

Он швырнул тяжёлую жабу в высокую банку, закрыл крышкой, вытер руки о трусы:

— Мдааа. Шесть-ноль — это не шутка… Ну да ладно. Посмотрим, что дальше будет. Открой вооон тот ящик.

— Высокай? — грустно спросила Анна.

— Да-да.

Кухарка боязливо подошла к столу и потянулась к ящику.

— Смелее! Не бойся, не укусит…

Она повернула металлическую щеколду — боковая стенка наполовину упала, открывая квадратную полость, в которой висел на нитке небольшой металлический шарик. Он был чем-то освещен снизу — источник света, судя по резко очерченной тени, сломавшейся на заднем верхнем ребре ящика, находился за неупавшей половинкой стенки.

— Что, красивый шарик?

— Угу.

Пётр Иванович подошёл поближе:

— А что там горит внизу?

— Это за створкою-то?

Анна наморщила брови.

— Ну, что молчишь?

Кухарка качнулась, пристально вглядываясь в шарик. На его гладкой блестящей поверхности светился желтовато-белый блик — отражённо спрятанного за стенкой источника.

— Ну, смелее, мать!

Анна ещё ближе придвинулась к ящику и радостно ахнула — жёлто-белое пятнышко было не что иное, как отражение свечки. Отсюда с близкого расстояния особенно хорошо различалось крохотное клиновидное пламя. Анна заметила, как оно колыхнулось (наверно, от её дыхания), как тут же качнулась тень и запахло горячим воском.

— Свечка там, стало быть! — Кухарка подняла голову и радостно распрямилась.

Пётр Иванович заложил руки за спину, надул щёки и, сосредоточенно глядя сквозь Анну, неспешно выпустил воздух изо рта. Анна перестала улыбаться и еле слышно прошептала:

— Ды что ж… ды опять ошиблася, что ли?

Пётр Иванович утвердительно сомкнул заплывшие веки, подошёл к ящику и щелчком опрокинул стоящую половинку стенки. За ней ничего не было.

Анна открыла рот и зажала его ладонью.

Стальной шар по-прежнему висел в квадратной плоскости, и по-прежнему падала от него искусно нарисованная тень, а на никелированной поверхности играл, подведённый невиданными по яркости красками, жёлтый блик. Стенки ящика тоже были раскрашены в соответствии с мнимым освещением — ближние поярче, дальние потемнее.

— Семь-ноль, — грустно проговорил Пётр Иванович и закрыл ящик. — Устал я с тобою, Матвевна…

Он поправил чуб и тяжело опустился на скрипучий стул:

— Семь-ноль. Семь-ноль… — Он сощурился и посмотрел в окно. Пухлая серо-розовая туча, уже успевшая проглотить горячее июльское солнце, наползала на неровно обкромсанный зеленью клочок неба.

— Я одного не пойму, Анна, — тихо проговорил Пётр Иванович, водя рукой по подбородку, — дура ты по природе или просто прикидываешься дурой?

Анна молчала опустив голову.

— Если прикидываешься — тем хуже для тебя. Не думай — я не так стар и глуп, как кажусь… Если же ты действительно дура — так какого хрена ты числишься в партии, в Основном Блоке, в Обществе Содействия Большинству, В Союзе Добровольного Обслуживания Слуг Народа?

Он оторвал мутные, отяжелевшие глаза от окна и угрюмо посмотрел на неподвижно стоящую Анну:

— Я тебя спрашиваю, дубина! Какого хрена? А?!

Анна вздрогнула и приподняла голову:

— Ды не притворяюся я, Пётр Иванович, не притворяюся…

— А если не притворяешься — значит, ты дура? Да?

Анна молчала.

— Чего молчишь? — Он встал и опёрся о стол.

— Ты думаешь, интересно мне возиться с тобой? А? Или ты считаешь, что у Третьего Заместителя Седьмого Рулевого Страны много времени свободного? Если ты дура — думаешь, в наше время за это спрятаться можно? Нееет, голубушка! — Он погрозил пальцем. — За это теперь не спрячешься! Это, мать, ещё похуже, чем притворяться дурой! Если ты дура — это вдвойне, втройне хуже простого притворства! Да! Хуже! — Он заложил руки за спину и принялся равномерно прохаживаться меж столов.

— Сама посуди: тебе партия и народ доверили пост добровольной поварихи Третьего Заместителя Седьмого Рулевого Страны. Да ты своим куриным умишком небось и понять-то не можешь, где ты работаешь! С кем встречаешься! Кому готовишь! Кому подаёшь! С кем здороваешься! Кому место уступаешь! И вдруг — на тебе — оказывается, ты дура. — Он остановился, удивлённо разведя руки.