Джозеф Кутзее - Медленный человек
Подумайте, как хорошо вы начали. Ничто бы не привлекло к вам внимания лучше, нежели инцидент на Мэгилл-роуд, когда юный Уэйн столкнулся с вами и вы полетели по воздуху, как кошка. Какая прискорбная деградация после этого! Всё медленнее и медленнее – и вот теперь вы почти что замерли в этой душной квартире с сиделкой, которой на вас ровным счетом наплевать. Но не унывайте. В Марианне что-то есть, с этим ее опустошенным лицом и полной раскаяния похотью, которая не покидает ее. Марианна – настоящая женщина. Вопрос в том, настоящий ли вы мужчина, по крайней мере для нее? Ответьте мне, Пол. Скажите что-нибудь.
Это похоже на морские волны, бьющиеся о его череп. Чего доброго, он и в самом деле уже упал за борт и течения на глубине тянут его в разные стороны. Плеск воды, которая со временем очистит его кости от последнего кусочка плоти. Жемчужины его глаз, кораллы его костей.
Глава 15
Звонит Марияна. Она еще не произнесла ни слова, а он уже знает, что она собирается сказать: ей жаль, но она не сможет сегодня прийти. У нее проблема с дочерью. Нет, не с Любицей, а с Бланкой.
– Я могу помочь? – спрашивает он.
– Нет, никто не может помочь. – Она вздыхает. – Я прихожу завтра наверняка, о'кей?
– Проблема с дочерью, – размышляет Элизабет Костелло. – Интересно, что там за проблема. Ну что же, нет худа без добра. Та женщина, о которой я говорила, Марианна, слепая, – вы всё не можете выбросить ее из головы, так ведь? Не притворяйтесь, Пол, я читаю вас, как книгу. Так случилось, что Марианна сегодня не при деле. Просто не знает, куда себя девать. Заходите в пять часов в кафе на углу – кажется, оно называется «Альфредо», – и я приведу ее к вам. Оденьтесь понарядней, хоть она и не видит. Я приведу ее, а потом откланяюсь. Не спрашивайте, как я делаю эти вещи, это не волшебство – я просто их делаю, вот и всё.
Костелло отсутствует всю первую половину дня. В четыре тридцать, когда он уже собирается выйти из дома, она вновь появляется, запыхавшаяся.
– План меняется, – объявляет она. – Марианна ждет внизу. Ей не по душе идея с «Альфредо». С ней, – Костелло раздраженно фыркает, – с ней сложно. Можно мне воспользоваться вашей кухней?
Она возвращается из кухни с маленькой мисочкой, в которой что-то похожее на крем.
– Это просто мука с водой. Для ваших глаз. Не бойтесь, это вам не навредит. Для чего это вам? Дело в том, что Марианна не хочет, чтобы вы ее видели. Она настаивает. Нагнитесь-ка. Не шевелитесь. Не моргайте. Чтобы это держалось на месте, по листочку лимона на каждый глаз, а чтобы листочки держались на месте – нейлоновый чулок, стираный, клянусь вам. Мы завяжем его узлом на затылке. Вы можете снять его в любое время, когда пожелаете. Но я бы вам не советовала… правда, не советовала бы. Ну, вот и всё. Простите, что все так сложно, но таковы уж мы, человеческие существа, – каждое на свой манер, каждое по-своему уникально. А теперь, если вы сядете и подождете, я схожу за вашей Марианной. Вы чувствуете, что готовы? Да? Хорошо. Помните, вы должны ей заплатить. Таков уговор, и таким образом она сохраняет самоуважение. В этом мире всё вверх тормашками, не так ли? Но другого у нас нет. Как только я приведу ее, я удалюсь и позволю вам получше узнать друг друга. Я не вернусь до завтра или даже до послезавтра. До свидания. Не беспокойтесь обо мне. Я стреляный воробей.
Она уходит. Он стоит лицом к двери, опираясь на свою раму Циммера. С лестницы доносятся голоса: кто-то тихонько переговаривается. Снова щелкает замок.
– Я здесь, – говорит он в темноте. Несмотря на то что ему не верится, сердце бешено колотится.
Шорохи, шелест. Запах влажных листьев лимона у него на глазах перебивает все прочие запахи. Он чувствует, что на раму надавливают.
– Мои глаза закрыты, залеплены, – говорит он. – Я не привык к слепоте, будьте со мной терпеливы.
Рука, маленькая, легкая, касается его лица, задерживается. «Какого черта, – думает он. Поворачивается и целует руку. – Давайте играть в эту игру до конца».
Кончики пальцев обследуют его губы, не касаясь их ногтями. Сквозь лимонную завесу до него доходит слабый запах шерсти. Пальцы обводят его подбородок; они натыкаются на повязку на глазах, проводят по волосам.
– Позвольте мне услышать ваш голос, – просит он.
Она откашливается, и уже по этому высокому, чистому звуку он слышит, что это не Марияна Йокич, – это более легкое, воздушное создание.
– Если бы вы спели, это было бы лучше всего, – говорит он. – Мы же в некотором смысле на сцене, даже если никто не наблюдает.
Даже если никто не наблюдает. Но в определенном смысле за ними наблюдают, он в этом уверен, он ощущает это затылком.
– Что это? – спрашивает нежный голос, и он чувствует, как легонько качнулись ходунки. Акцент не австралийский и не английский. Хорватский? Еще одна хорватка? Конечно нет; несомненно, земля не так уж густо населена хорватами. Кроме того, что бы это значило, если бы хорваты начали появляться один за другим?
– Это алюминиевая рама, которую в просторечии называют ходунками. Мне кажется, это менее утомительно, чем костыли. – Потом ему приходит в голову, что раму могут принять за барьер. – Давайте я отставлю ходунки в сторону, – предлагает он.
Отставив раму, он опускается на диван.
– Вы не присядете рядом со мной? Это диван, он перед вами, в двух шагах. Боюсь, я не смогу вам помочь из-за повязки на глазах, которую заставила меня надеть наш общий друг миссис Костелло. Ей придется за многое ответить, этой миссис Костелло.
Он винит миссис Костелло за повязку и еще за многое, но пока что повязку он не снимет, не обнажит свои глаза.
С шуршанием (что же на ней такое, от чего так много шума?) женщина садится с ним рядом – фактически садится ему на руку. С минуту, пока она не приподнимается, чтобы дать ему возможность убрать руку, его рука в самой вульгарной манере находится под ее задом. Эта женщина не крупная, но зад у неё тем не менее большой – большой и мягкий. Ведь слепые не ведут активный образ жизни – не ходят, не бегают, не ездят на велосипеде. В них копится энергия, которую некуда девать. Ничего удивительного, что она такая беспокойная. Ничего удивительного, что она готова встретиться с незнакомым мужчиной наедине.
Теперь, когда его руки свободны, он может дотронуться до нее, как она дотрагивалась до него. Но этого ли ему хочется? Хочет ли он обследовать эти глаза или то, что находится возле них? Хочет ли он – какое бы слово употребить? – ужаснуться? Ужас: то, от чего мороз по коже, поджилки трясутся, бледнеешь и покрываешься холодным потом. Можно ли ужаснуться от того, чего не видишь, но что нащупывают кончики твоих пальцев – хоть это и кончики пальцев такого новичка в стране слепых, как он?
Он нерешительно протягивает руку, она натыкается на что-то твердое – скопление каких-то пузырьков, или шариков, или ягодок, обшитых материей. Наверно, это воротник. Чуть выше – ее подбородок. Подбородок твердый, заостренный; потом небольшая челюсть, дальше начинается дрок – или волосы, которые на ощупь представляются ему темными, как и ее кожа; потом что-то твердое – сережка. На ней очки – возможно, те самые темные очки, которые были на ней в лифте.
– Вас зовут Марианна, как сказала мне миссис Костелло.
– Марианна.
Он произносит Марианна, она произносит Марианна, но это не одно и то же имя. Его Марианна все еще окрашена Марияной: она тяжелее, чем у нее, тверже. О ее Марианне он может сказать лишь, что она жидкая, серебряная – но не такая быстрая, как ртуть, скорее как струящаяся вода, ручей. Значит, вот что такое быть слепым: взвешивать на руке каждое слово, каждый звук, искать эквиваленты, которые слишком походят на плохую поэзию.
– Это не от французского Marianne?
– Нет.
Нет. Не от французского. А жаль. Франция могла бы быть чем-то общим, как одеяло, которым можно прикрыться вдвоем.
Паста из муки и воды удивительно хорошо делает свое дело. Хотя его зрачки, должно быть, расширены до предела, он пребывает в царстве кромешной тьмы. Откуда Костелло почерпнула эту идею? Из книги? Рецепт, дошедший из древности?
Пальцами, зарывшимися в ее волнистые волосы, он притягивает ее к себе, и она придвигается. Ее лицо прижимается к его лицу, и темные очки тоже, но ее кулачки подняты, и они не дают ее груди прикоснуться к нему.
– Спасибо за то, что пришли, – говорит он. – Миссис Костелло упомянула ваши нынешние проблемы. Мне жаль.
Она ничего не отвечает. Он чувствует, как по ней пробегает легкая дрожь.
– Совсем не обязательно, – продолжает он, хотя сам не знает, что говорить дальше. Что совсем не обязательно? Не обязательно что-то делать с тем, что они мужчина и женщина? Не обязательно предаваться (согласно терминологии Костелло) похоти? Но между ними, мужчиной и женщиной, с одной стороны, и утолением похоти, с другой стороны, зияет пропасть. – Совсем не обязательно, – начинает он снова, – чтобы мы придерживались какого-то сценария. Нет необходимости делать то, что нам не хочется. Мы свободны.
