Виктория Токарева - День без вранья (сборник)
Через три часа Костя вышел от старухи. В кармане лежали реквизиты, написанные по-английски. Все очень просто: адрес банка, код и номер счета. И фамилия Петров, написанная по-английски, на конце две буквы «ф». Петрофф.
Костя остановил такси. Шофер медленно тронулся: движение было перегруженным.
Костя хотел было задать свой вопрос про деньги, но передумал. Зачем? Он и так знал, что с ними делать.
Вдруг Костя обратил внимание на белую «Ниву», которая медленно шла за ними. Машина была грязная, затрапезная, где-то он ее видел… Но мало ли белых «Нив»… Они сейчас подешевели, население охотно их покупает. Однако внутри Кости все напряглось и натянулось.
Такси свернуло на Бережковскую набережную. Здесь все началось и кончится тоже здесь.
Белая «Нива» обошла его справа. В ней сидели двое: Снаряд и еще один. Значит, они его пасли. Они предусмотрели то обстоятельство, что Костя захочет удрать с деньгами.
Костя не испытал никакой паники. Неожиданная ясность опустилась на его голову.
«Бежать, – сказала ясность. – Уносить ноги».
Костя выскочил из машины и побежал. Всю имеющуюся в нем энергию он сосредоточил на движении и развил такую скорость, будто им выстрелили. Случайные прохожие шарахались в сторону, боясь столкнуться с массой, помноженной на ускорение.
Что-то мешало движению… Сумка на боку. На такой скорости тело должно быть обтекаемым, как ракета, которая идет через плотные слои атмосферы. А сумка тормозила, гасила скорость.
Надо ее скинуть, но по-умному. Не выкинуть, а скинуть.
Впереди темнела раскрытая машина. Согбенный мужик качал колесо. Костя метнул сумку в машину и пролетел мимо. Мужик ничего не понял и не отвлекся. Продолжал качать колесо. Мало ли кто бегает по молодости лет…
Это не было похоже на сон. Во сне Костю охватывал ужас, когда все цепенеет и залипает. А здесь – включилась четкая программа самосохранения. Она гнала вперед и отдавала мозгу приказы: вперед, вправо, снова вперед, прячься… Костя увидел перед собой темное парадное. Заскочил в него, взбежал на второй этаж. На втором этаже он влез на подоконник и прыгнул вниз. Суставы спружинили. Он оказался на параллельной улице.
Время было выиграно. Снаряд и еще один стояли, должно быть, во дворе и растерянно крутили головами. Куда подевался?
Костя влился в толпу пешеходов. Толпа приняла его, растворила.
Костя шел – уникальный и неповторимый среди таких же уникальных и неповторимых. Свой среди своих. Он испытывал легкость в теле, как космонавт после перегрузок. Он был одновременно – и корабль, и космонавт.
А под ним Земля кружилась вокруг своей оси, медленно и ритмично, совершала свой вечный вальс. Очень может быть, что Большой взрыв случился в декабре. И земля тоже родилась под созвездием Стрельца.
Навстречу свободной походкой шел Азнавур. «Спокойно», – приказал себе Костя, не изменил ни лица, ни маршрута. Шел как шел. Когда поравнялись, услышал французскую речь. Это на самом деле был Азнавур. В России шли его гастроли.
Старая собака
* * *Инна Сорокина приехала в санаторий не затем, чтобы лечиться, а чтобы найти себе мужа. Санаторий был закрытого типа, для высокопоставленных людей, там вполне мог найтись для неё высокопоставленный муж. Единственное условие, которое она для себя оговорила, – не старше восьмидесяти двух лет. Все остальное, как говорила их заведующая Ираида, имело место быть.
Инне шёл тридцать второй год. Это не много и не мало, смотря с какой стороны смотреть. Например, помереть – рано, а вступать в комсомол – поздно. А выходить замуж – последний вагон. Поезд уходит. Вот уже мимо плывёт последний вагон. У них в роддоме тридцатилетняя женщина считается «старая первородящая».
Замужем Инна не была ни разу. Тот человек, которого она любила и на которого рассчитывала, очень симпатично слинял, сославшись на объективные причины. Причины действительно имели место быть, и можно было понять, но ей-то что. Это ведь его причины, а не её.
В наше время принято выглядеть на десять лет моложе. Только малокультурные люди выглядят на своё. Инна не была малокультурной, но выглядела на своё – за счёт лишнего веса. У неё было десять лишних килограмм. Как говорил один иностранец: «Ты немножко тольстая, стрэмительная, и у тебя очень красивые глаза…»
Инна была «немножко тольстая», высокая крашеная блондинка. Волосы она красила югославской краской. Они были у неё голубоватые, блестящие, как у куклы из магазина «Лейпциг». Время от времени она переставала краситься – из-за хандры, или из-за того, что пропадала краска, или лень было ехать в югославский магазин, – и тогда от корней начинали взрастать её собственные темно-русые волосы. Они отрастали почти на ладонь, и голова становилась двухцветной, половина тёмная, а половина белая.
Сейчас волосы были тщательно прокрашены и промыты и существовали в причёске под названием «помоталка». Идея причёски состояла в следующем: вымыть голову ромашковым шампунем и помотать головой, чтобы они высохли естественно и вольно, без парикмахерского насилия.
Одета Инна была в белые фирменные джинсы и белую рубаху из модной индийской марли, и в этом белом одеянии походила на индийского грузчика, с той только разницей, что индийские грузчики – худые брюнеты, а Инна – плотная блондинка.
Войдя в столовую, Инна оглядела зал. Публика выглядела как филиал богадельни. Старость была представлена во всех вариантах, во всем своём многообразии. Средний возраст, как она мысленно определила, – сто один год.
Инна поняла, что зря потратила отпуск, и деньги на путёвку, и деньги на подарок той бабе, которая эту путёвку доставала.
Инну посадили за стол возле окна на шесть человек. Против неё сидела старушка с розовой лысинкой, в прошлом клоун, и замужняя пара: он – по виду завязавший алкоголик. У него были неровные зубы, поэтому неровный язык, как хребет звероящера, и привычка облизываться. Она постоянно улыбалась хотела понравиться Инне, чтобы та, не дай бог, не украла её счастье в виде завязавшего алкоголика с ребристым языком. Одета была как чучело, будто вышла не в столовую высокопоставленного санатория, а собралась в турпоход по болотистой местности.
Завтрак подавали замечательный, с деликатесами. Но какое это имело значение? Ей хотелось пищи для души, а не для плоти. Хотелось влюбиться и выйти замуж. А если не влюбиться, то хотя бы просто устроиться. Человеческая жизнь рассчитана природой так, чтобы успеть взрастить два поколения – детей и внуков. Поэтому все надо успеть своевременно. Эту беспощадную своевременность Анна наблюдала в прошлый отпуск в деревне. Три недели стояла земляника, потом пошла черника, а редкие земляничные ягоды будто налились водой. Следом – малина. За малиной – грибы. Было такое впечатление, что все эти дары лета выстроились в очередь друг за дружкой, и тот, кто стоит в дверях, выпускает их одного за другим на определенное время. И каждый вид знает, сколько ему стоять. Так и человеческая жизнь: до четырнадцати лет – детство. От четырнадцати до двадцати четырех – юность. С двадцати четырех до тридцати пяти – молодость. Дальше Инна не заглядывала. По её расчётам, ей осталось три года до конца молодости, и за эти три года надо было успеть что-то посеять, чтобы потом что-то взрастить.
Внешне Инна была высокая блондинка. А внутренне – наивная хамка. Наивность и хамство – качества полярно противоположные. Наивность связана с чистотой, а хамство – с цинизмом. Но в Инне все это каким-то образом совмещалось – наивность с цинизмом, ум с глупостью и честность с тяготением к вранью. Она была не врунья, а вруша. На первый взгляд это одно и то же. Но это совершенно разные вещи. По задачам. Врунья врёт в тех случаях, когда путём вранья она пытается что-то достичь. В данном случае – это оружие. Средство. А вруша врёт просто так. Ни за чем. Знакомясь с людьми, она говорила, что работает не в родильном доме, а в кардиологическом центре, потому что сердце казалось ей более благородным органом, чем тот, с которым имеют дело акушерки. В детстве она утверждала, что её мать не уборщица в магазине, а киноактриса, работающая на дубляже (поэтому её не бывает видно на экранах).
Наивность, среди прочих проявлений, заключалась в её манере задавать вопросы. Она, например, могла остановить крестьянку и спросить: «А хорошо жить в деревне?» Или спросить у завязавшего алкоголика: «А скучно без водки?» В этих вопросах не было ничего предосудительного. Она действительно была горожанка, никогда не жила в деревне, никогда не спивалась до болезни, и её интересовало все, чего она не могла постичь собственным опытом. Но, встречаясь с подобным вопросом, человек смотрел на Инну с тайным желанием понять: она дура или придуривается?
Что касается хамства, то оно имело у неё самые разнообразные оттенки. Иногда это было весёлое хамство, иногда обворожительное, создающее шарм, иногда умное, а потому циничное. Но чаще всего это было нормальное хамское хамство, идущее от постоянного общения с людьми и превратившееся в черту характера. Дежуря в предродовой, она с трудом терпела своих рожениц, трубящих как слоны, дышащих как загнанные лошади. И роженицы её боялись и старались вести себя прилично, и бывали случаи – рожали прямо в предродовой, потому что стеснялись позвать лишний раз.
