Дорис Лессинг - Бабушки (сборник)
Дедушка умер. По тому, как горевала Филлис, дети поняли, что это был не просто вонючий полумертвый старик с мочесборником, занимавший место, которое лучше было бы отдать живым.
На его место переехали мальчишки, а Филлис призналась Бесси и Виктории, что до этого у нее еще ни разу в жизни не было собственной комнаты. Обретя ее, она в буквальном смысле плакала от благодарности к жизни, судьбе или Богу.
Бесси, добродушная и беззаботная молодая женщина, лежа в темноте, сказала Виктории, что считала своего прадеда суровым: при нем ей было неловко. «Да, Виктория, иногда его слова меня очень огорчали».
Виктория промолчала. Она хорошо понимала, из какого сырья Филлис построила свою жизнь. Виктория сочувствовала Филлис так, как не сочувствовала ей ее собственная дочь, Бесси. Та попросту не могла: ей все досталось легко. А Виктория оказалась больше похожа на Филлис, чем ее собственная дочь.
Но она не представляла, как Филлис сопереживала ей, беспокоилась из-за нее, боялась за нее. Она жила, как Виктория сейчас, танцуя на грани опасности, и хотя она и подталкивала Викторию вперед, радуясь ее успехам, новой блестящей работе, комплиментам от начальника, от клиентов, втайне Филлис считала, что на всем свете никто не рискует так, как молоденькая красавица, гуляющая сама по себе. К счастью, думала опытная женщина, в молодости мы не осознаем, что мы — это динамит или упаковка фейерверков, лежащая в опасной близости к огню.
О да, женщины постарше понимают, откуда идет мнение, что молодежь надо держать взаперти! «О боже мой, девочка, — может думать Филлис Чедвик, провожая Викторию на работу, — она выглядит на все сто, она превращается в ходячую катастрофу, хотя походка пока мягкая и скромная, по сторонам не смотрит, узкими бедрами не раскачивает, не слишком возбудимая, фотографу лишнего не позволяет (Филлис знала только о первом, о том, что снимал ню — нет), но все равно, девочка моя, ты играешь с огнем, как и я в свое время, я тогда и сама не знала, какая я. Сейчас как вспомню, как я рисковала, так содрогаюсь от ужаса!»
— Ма, не волнуйся ты так, — говорила ей Бесси, когда Виктория ушла на новую работу — она устроилась крупье в казино. — У нее есть голова на плечах.
— Надеюсь, милая, — Филлис подумала о том, как же странно, что ее с дочерью, которую она, естественно, любила, ведь это ее родное дитя, разделяла бездна непонимания, этот жесточайший разрыв между поколениями, между родителями, надрывавшимися ради того, чтобы обеспечить безопасность детям, которые и понять не могут, от чего их оградили. «А вот Виктория меня понимает».
Новая работа понравилась Виктории, как никакая другая: теперь она устроилась в крупный музыкальный магазин в Вест-Энде. Бывали места, где она зарабатывала больше, но тут девушка нашла свое призвание. Музыка, клиенты, другие продавцы — все было идеально, все приносило удовольствие, и она сообщила Филлис и Бесси, что оттуда уходить не собирается.
Однажды в магазин вошел не кто иной, как Томас Стэйвни, и опять Виктории на миг показалось, что перед ней Эдвард. Она наблюдала за ним, пока он непринужденно бродил по магазину, все тут было ему знакомо: он брал диски, ставил их обратно и, наконец, купил видеозапись концерта из Гамбии. Потом он предстал перед ней и сказал: «Тебя зовут Виктория». — «А тебя — Томас», — остроумно ответила она. Он рассматривал ее внимательно, но это не было неприятно: естественно, он удивлен, и она понимала, что ему вспоминается. Она улыбалась, давая ему время сделать выводы.
Потом он сказал нечто такое, чего Виктория совершенно не ждала:
— Может, зайдешь ко мне, поужинаем?
— Мне работать еще час.
— Я зайду за тобой позже. — Он выскользнул за дверь. В этом месте его стиль казался неприметным, скорее Джимми Дин,[11] чем Че Гевара; на джинсах в районе коленки дыра, на локте свитера тоже.
Магазин закрылся, и они вышли, вместе они смотрелись нелепо: на Виктории был изящный черный кожаный пиджак, черная кожаная юбка, черные сияющие туфли на каблуках, тонких, как палочки для еды. Волосы у нее теперь тоже были прямые, как черная лакированная кожа.
Сев на автобус, они вскоре оказались возле дома — наваждения ее снов и мечтаний вот уже десять лет.
Виктории было девятнадцать, ему семнадцать. Они знали возраст друг друга с точностью до месяца. Томас выглядел старше, да и она тоже — элегантная молодая женщина, не девчонка.
Он пошел вверх по лестнице, а она задержалась, чтобы лучше прочувствовать момент. Вот она оказалась здесь, с высоким блондином, о котором столько мечтала, но, в то же время это было как в одном из тех снов, когда к тебе подходит знакомый, но оказывается, что это не он; или когда ты с радостью замечаешь в другом конце комнаты давно утраченную любовь, а она поворачивается и одаривает тебя незнакомой улыбкой…
Это был Томас, не Эдвард. Тема подмены преследовала ее и когда Виктория взлетела по лестнице, догнав его возле двери: холл с мягкими цветами и освещением стал меньше, весенний дневной свет казался холодным, а запомнила она нежное и теплое сияние. Розово-красные мягкие оттенки были здесь, все, как она помнила; на полу и на стенах действительно оказались ковры, но старые, на освещенных солнцем потертых участках просвечивали белые нитки. Они обветшали. Да, ковры, наверное, милые: но неужели эти богачи не могут позволить себе новые? И Виктория тут же спрятала ту комнату, что она помнила, без каких-либо изменений, в уголок своей памяти, чтобы ее никто не тронул, а на ту, что видела перед глазами, повесила ярлык злостной захватчицы. Они уже оказались в огромной кухне. Кухней она так и осталась — ничего не изменилось. Попав сюда в детстве, девочка не запомнила всех шкафчиков, холодильника и плиты, они легко могли оказаться в любом журнале на подобную тематику, но вот он — стол, большой, точно как в воспоминаниях, вокруг него стулья и большое кресло, в котором она сидела у Эдварда на коленях, когда он рассказывал ей сказку.
Томас налил воды и поставил чайник, полез в огромный холодильник. Притащил оттуда много всего и расставил на столе. «Может, чего-нибудь еще хочешь? Я сварю кофе».
Дома у Филлис кофе пили много и часто, так что Виктория сказала: «Кофе, спасибо», и села сама, раз уж он не предложил.
Она не могла не бросать на него вопросительные взгляды, Томас тоже не переставая смотрел на Викторию. Он напоминал человека, который купил в супермаркете нечто необычное и доволен приобретением.
— А где твой брат? — поинтересовалась она, несколько опасаясь услышать ответ, поскольку тогда точно подтвердится, что это не Эдвард и никогда им не был.
— В Сьерра-Леоне, устанавливает факты, — от нее не утаилась обида, которую Томас пытался скрыть за равнодушием. — Устанавливает факты, как обычно, — добавил он. Потом, подумав, что законы вежливости требуют более распространенного ответа, сказал:
— Он сейчас адвокатом работает. Уехал с экспедицией коллег, собирающих факты о бедности — в таком духе.
— А мама? Она все еще здесь живет?
— А где же еще? Это ее дом. Она то появляется, то исчезает, как ее душеньке бывает угодно. Но не беспокойся, она не в свое дело не лезет.
Таким образом, подтвердилось подозрение, что в выходке Томаса был скрытый подтекст. Ему все-таки семнадцать лет. Он должен бы еще быть на занятиях. Виктория стала призом, доставшимся ему в супермаркете.
Все десять лет бурного взросления Эдварда Томас был эталонным младшим братом. Он высмеивал и глумился, пока старший брат боролся за те или иные идеи, набивая дом памфлетами, брошюрами, призывами, ссорился с матерью. Тем не менее Джесси принципиально поддерживала Эдварда, а Томас таскался с ними по концертам музыкантов из Южной Африки и Занзибара. На одном из них Томас, еще в одиннадцать лет, влюбился в чернокожую певицу, после чего ходил на все концерты и танцевальные выступления приезжавших в Лондон чернокожих исполнителей. Тайные муки подростковой страсти переключались с одной чернокожей искусительницы на другую. Он часто открыто заявлял, что белых считает безжизненными и сам предпочел бы родиться негром. Томас собирал все записи с африканской музыкой, и когда он находился в своей комнате, оттуда на максимальной громкости раздавался бой барабанов и пение, пока Эдвард не начинал на него орать, а мать — жаловаться, что сыновья ее ни в чем меры не знают. «Мне бы хорошую разумную дочку», — причитала она: это была популярная песня женского движения того времени.
Томас тысячу раз фантазировал о том, как он поднимается по этой лестнице с некой восхитительной черной звездой или звездочкой, и когда он увидел Викторию в музыкальном магазине, в один сияющий миг все его мечты оказались совсем рядом и заулыбались ему.
Виктория спросила, помнит ли он, что тогда, давным-давно, она спала в его комнате. Томас об этом уже забыл, но вцепился в этот подарок судьбы: «Хочешь туда зайти?»
