Эдуард Тополь - РОССИЯ В ПОСТЕЛИ
Я тихо сказал:.
– Ну, подожди, подожди, не бойся…
Я снял с нее шорты, и она осталась в одних тоненьких трусиках. Голая, в одних прозрачных трусиках, она повернулась ко мне:
– Мне холодно.
Ее действительно бил озноб – не то от возбуждения, не то она действительно замерзла.
Я поднял ее и перенес в кровать, укрыл одеялом, как ребенка, до подбородка, а затем, одним движением сбросив с себя штаны и трусы, голый нырнул к ней под одеяло. Она отшатнулась к стене, но я уже обнял ее, прижал к себе, и ее узкое тельце вытянулось вдоль моего тела тонкой змейкой, и мой Брат оказался где-то под ее коленками.
Мы целовались. Ее глаза были плотно закрыты, но наши губы уже давно поняли свою несложную работу, они то ласкали друг друга с голубиной нежностью, то впивались друг в друга с мощью вакуумного насоса, а то и просто кусались – губы кусали губы. И снова – жадные, взасос поцелуи.
Наташка уже тяжело, прерывисто дышала, ее тело будто вибрировало в моих руках от толчков ее возбужденного сердца, живота, груди, а я периодически отрывал от себя ее губы и целовал в плечи, грудь, живот.
Для этого мне не приходилось наклоняться к ней под одеяло – мы его уже давно сбросили, а я просто брал ее под мышки и поднимал над собой, поднося к губам то ее маленькие грудки, то плечи, то живот, а то курчавый, в мелких золотых кудряшках лобок.
Как ловкий парикмахер водит бритву по точильному камню, так я водил ее, невесомую, по своему телу, целуя и возбуждая все, что попадало на губы, – упругие коричневые сосочки, туго свернутый и утопленный в крохотную ямку пупок и его окрестности, и курчавый лобок с крохотным, почти неразвитым клитором.
Губы ее влагалища были закрыты, как створки раковины – ни губами, ни языком я не мог даже приоткрыть эти узкие подушечки. Когда мой язык касался теплых, сжатых губок, Наташка вздрагивала и замирала надо мной с застывшим дыханием, и уже ни одна жилка не трепетала на ее теле у меня под руками.
По– моему, у нее просто останавливалось сердце в этот момент -от страха, от возбуждения, от наслаждения.
И тогда я медленно развернул ее над собой, обратив ее голову к своему вздыбленному Брату. Я уложил ее на себя, взял за руки и этими детскими ладонями заставил обнять моего Младшего Брата, и почти тут же почувствовал на нем ее маленькие горячие губки.
Держась за него двумя руками, как за пионерский горн, она целовала его, а потом…
Право, это было похоже на то, как годовалые младенцы присасываются к бутылке с соской – Наташка двумя руками, в обхват держала моего Брата и старательно, причмокивая, сглатывая слюну, сосала его.
Мне было не столько приятно, сколько смешно, и через пару минут я прервал эту процедуру. Теперь, обсосанный и влажный, мой Брат был готов к следующей операции. Я снова поднял Наташку на руках, развернул лицом к себе, поцеловал в горячие влажные губы и спросил:
– Ты не боишься?
Она молчала, не открывая глаз.
Может быть, она и не понимала, о чем я спрашиваю, или вовсе не слышала меня, но второй раз я не стал спрашивать, я взял ее за ноги, укрепил левую ступню у своего правого бедра и правую возле левого и усадил ее тельце на корточки прямо над своим Младшим Братом. А затем, держа ее за крохотные, узенькие бедра, стал приближать ее к нему, и когда то, что я называю своим Младшим Братом, коснулось ее Младшей Сестры, и почувствовал, как Наташка окаменела в моих руках, съежилась, худенькие локотки естественным порывом прижались к животу.
– Не бойся, – сказал я. – Не бойся. Сейчас ничего не будет. Это не бывает так. Не бойся. Просто пусть они целуются потихоньку…
Худенькая, крохотная, она легко приподнимала свое тельце надо мной и так же медленно опускала его, и крохотные губки ее Сестренки действительно только целовали моего Брата мягким касанием. А я держал ее талию в обхват, помогая ей совершать эти ритуально-замедленные движения и наблюдая за ней;
Она дышала в такт движениям. Глаза закрыты, влажные губки приоткрыты, а белые, будто молочные, зубы поблескивают в темноте, и старательное тельце настороженно, чутко опускается до дразняще-рокового предела.
Но я не спешил перейти эту роковую черту, я размышлял.
Я лежал под ней, слушая и чувствуя, как прерывисто, напряженно дышит это возбужденное тельце, ощущая, как уже поддались, раскрылись губки ее Сестренки, и мой Брат упирается теперь во что-то более жесткое.
Я понимал, что в любой момент могу уже просто сломать ей целку, трахнуть, сделать женщиной.
Но я размышлял.
Трусость.
Обыкновенная трусость стучала в мой мозг голосом так называемой совести. «Нужно ли? Зачем тебе это? – говорил я себе. – Подумай, что будет завтра, если кто-то узнает, если дойдет до студии – ведь с работы выгонят, под суд отдадут за растление малолетних, десять лет тюрьмы – за что? Вот за эту целочку? Да зачем тебе это? Прекрати, остановись…»
Но руки… мои руки продолжали свое дело, а голос восставшего Младшего Брата был уже выше разума.
Наташка упала мне на грудь, прошептала:
– Я устала…
Я поцеловал ее нежно, как дочку.
А потом, притихшую и усталую, уложил на спину рядом со мной, приподнялся над ней и, опираясь на руки, лег на нее, ногами разведя в стороны ее худенькие ножки. Она пробовала сжать эти ноги последней, безнадежно-покорной попыткой, но я сказал: «Подожди, не мешай, все будет хорошо», – и руками еще приподнял ее коленки, чтобы открыть своему Брату прямой путь.
Теперь он, мой Брат, мягко наплывал на нее, влажно касался теплых губок и властно, настойчиво, но и не спеша вжимался в ее крохотную, еще закрытую щель. Я чувствовал, что уже на пределе, и только каким-то особым усилием воли переключил свое внимание на что-то постороннее.
Тихое, вздрагивающее, ожидающее боли существо лежало подо мной с плотно сжатыми веками, с разметавшимися по подушке льняными волосами, с открытыми губами, тонкой шейкой, хрупкими плечиками и неровно дышащей грудью.
«Кончи ей на живот! – кричал я себе. – Кончи ей на живот и не мучайся! На кой хер тебе все это нужно – ведь ты не войдешь сейчас туда, целую ночь промучаешься и не войдешь…»
Но тут новый прилив похоти горячим валом отшвырнул эти мысли, мой Брат напрягся очередным напором крови, и я, уже не раздумывая, управляемый больше не мозгом, а темным и древним инстинктом, стал всей силой ног и бедер внедрять своего Брата в приоткрытые губки ее щели…
Если кто– нибудь утверждает, что человечество уже вышло из пещерного возраста -не верьте. Разве не об этом пещерном моменте насилия над девственностью мечтает каждый мужчина?…
Наташа застонала, я тут же перехватил ее рот рукой и зажал его ладонью так, чтобы позволить ее зубам впиться мне в ладонь, если ей будет уж очень больно, а она заметалась головой по подушке, но я и это остановил и только слышал из-под ладони ее стон, а между тем мой Брат продолжал напористо и мощно раздвигать устье ее щели.
Я чувствовал, как внутри этой щели какие-то хрящи неохотно раздвигаются, раздвигаются и наконец – о, фантастически божественный, сказочно сладостный миг ПРОНИКНОВЕНИЯ…
Я не почувствовал ни как я порвал ее пленочку девственности, ни как она вскрикнула под моей ладонью – я ощутил такое безмерное блаженство от теплой, горячей плоти вокруг моего члена, что в ту же секунду и кончил, едва успев выдернуть Брата из ее тела. Мощные приливы спермы выхлестывали из него с такой силой, что залили ей шею, грудь, подбородок. Затем, когда я упал рядом с ней на постель, нащупал рукой полотенце в изголовье кровати и стал вытирать им ее и себя, я увидел кровь на своем Брате, – ее кровь.
Да, это и есть момент истины – то, что осталось в нас от прапредков, – войти, вломиться в тело другого человека и омыть себя не только плотью его, но и кровью.
Может быть, поэтому так тянет мужчин к девчонкам – омыть свой член молодой горячей кровью…
Наташка лежала на боку, отвернувшись от меня лицом к стене, я с силой привлек ее к себе и стал целовать влажные от слез глазки.
Через несколько минут эти поцелуи стали взаимными, она отвечала моим губам и снова прижималась ко мне всем тельцем, как тонкий шнурочек, и уже что-то родное, трогательно свое было в этой девочке, и, спустя еще минут пять, мой безумец встал снова и позвал меня в новый бой.
На влажной, окровавленной простыне я снова имел ее – уже женщину. Еще не до конца раздвинутые хрящики ее щели сжимали моего Брата судорожно обхватывающим сжатием, и я чувствовал, что ей еще больно, невозможно принять его целиком, что я порву все ее внутренности, если сразу войду до конца, но минута за минутой я погружал его все глубже и уже учил ее:
– Помогай, помогай мне бедрами. Вот так… А теперь иди наверх, да, иди наверх, детка…
Тихий рассвет утопил в небе звезды, сиреневый свет лег на зеленое море, и новая женщина родилась в эту ночь на моих окропленных кровью и спермой простынях.
Я слышал, как скрипнула дверь Балиной комнаты, как тихие шаги прозвучали в коридоре и осторожно стукнула входная дверь, а потом за окном пробежали легкие шаги – это Валя выпустила своего олененка.
