Владимир Хилькевич - Люди божьи собаки

И вот тогда мне стало страшно. До этого я особенно не волновался. Я знал, что на мне нет вины, я ведь никого на тех хуторах не убивал, и бояться мне нечего. А когда там началась драка и стало темно, а еще заголосила баба — дико заголосила, как по убиваемому при ней родному человеку, мне стало жутко.

Я тут же вспомнил о мужиках, которых Шилович со своей командой уже забрал в нашем селе раньше. Всегда почему-то забирал именно Шилович. И больше о судьбе мужиков никто никогда не слышал. Это могло означать только одно — что их нет в живых.

Я недолго колебался. Ты ведь знаешь, Таня, молодой я был отчаянный. Тихонько спустил ноги с повозки, отошел к забору, в его тень, развязал поясок на портках, словно по малой нужде, а потом оглянулся и — вприсядку, вприсядку отбежал в темноту, уже совсем густую. Успел с улицы перелезть через забор в огороды, пока мой конвойный, отвлеченный на время шумом в доме, хватился меня. Когда он начал стрелять во все стороны и кричать, чтобы я, растакую мою мать, немедленно вернулся, а то он выпустит из меня „все кишки вместе с говном“, я уже бежал в темноте по огородам. И в тот миг начинал понимать, что меня никто не видит и догнать вряд ли сможет. И бежать старался нешумно, чтобы не привлечь внимание собак, которых в деревне было полно, и не выдать себя. Они и так устроили настоящую собачью свадьбу. За минуту все сделалось — мое решение и мой побег, я к этому специально не готовился, так вышло само собой. Обо мне чудным образом позаботился Всевышний. С той минуты я стал верующим человеком, и это спасало меня всю мою дальнейшую жизнь.

Я часто думал потом и сейчас думаю, что было бы, не случись этой благословенной минуты. Скорее всего, давно сгнил бы в большой братской могиле в слуцких лесах, остался бы один белый череп с дыркой во лбу или в затылке — вот и все варианты.

Наверное, своим побегом я здорово навредил тем людям в хате, и солдаты, скорее всего, посадили на воз их всех. А может, кого-то и убили под горячую руку. Навредил, думаю, и вам. Но так случилось, взвешивать свои поступки мне было некогда.

Когда я убедился, что им меня не поймать, сел в лесу на землю, приткнулся к дереву, чтобы обезопасить себя со спины, и стал думать, что делать. Мне очень хотелось вернуться домой, к вам, и забыть этот кошмар. Я, взрослый здоровый мужик, наплодивший кучу детей, полночи плакал, так хотелось домой. Мне очень хотелось к вам — к тебе и детям. Это была ситуация из тех, когда человек знает, что нельзя, и все же идет. Но я хорошо понимал: своим побегом теперь уж точно нарушил законы, которые придумали и защищали люди, что приезжали за мной на телеге. И дорога домой, пока они при власти, мне заказана. В ушах долго стояли звуки борьбы, вспыхнувшей в маленькой хатке, когда погасла керосинка. Возможно, сам хозяин и сшиб ее — хотел убежать, только у него не получилось. А у меня получилось, я был на свободе.

Вокруг стоял глухой ночной лес, я на время потерял ориентацию и не представлял, в какую сторону мне безопаснее идти. Я вообще пока не знал, куда идти и что делать».

Однако, подумала Татьянка, как же давно это было: «вокруг стоял глухой лес». Нынче в тех местах только голое поле, лес темнеет узкой полоской у далекого горизонта, за железной дорогой. Ближе и не ищи.

«Я хотел остаться в живых сам и не хотел подводить никого из вас. Ни тебя, ни детей, ни родственников, которых было много по окрестным селам. К ним я тоже пойти не мог. Не знаю, где они теперь, имена и лица не вспомню. Как и не знаю, где мои собственные дети.

В конце концов я тогда решил, что мне лучше уходить на Запад. В этой стране меня все равно бы нашли. А в Западной Белоруссии, подумалось, буду и от дома близко, и, если повезет, в относительной безопасности.

Дождавшись зыбкого рассвета, разгляделся и пошагал мокрым от росы бором в сторону Клецка. Там, если ты не забыла, в ту пору была граница с поляками.

Еще до нашей с тобой свадьбы у нас дома работал Стась, поляк с хутора из-под Клецка. Приходил он с котомкой каждую весну и оставался на лето и осень. Осенью мы всегда давали ему телегу, на которую грузили все, что он заработал — мешки с зерном и картошкой, сало и другие продукты для его семьи. И я ехал с ним на его хутор, чтобы забрать назад лошадь и телегу. Тот человек хорошо ко мне относился. И несколько раз за выпивкой по секрету говорил, что у него в Польше живут родственники.

Он мне помог.

С первой попытки перейти через границу нам не удалось: утром на болота осел густой туман, и мы не рискнули лезть в трясину на ощупь. Легко было заблудиться и пропасть. Вернулись на хутор, я отсиделся на чердаке сарая, и уже назавтра перешли кордон по болоту. Стась привел меня в какую-то приграничную польскую деревеньку, передал своякам, а они следующей ночью переправили на лошадях дальше, на Белостотчину. Через неделю я вообще очутился чуть ли не под Люблином, и там, на одном из хуторов, прожил тихо и незаметно до самого начала войны. Работал, на люди не лез. Мои хозяева отвечали на вопросы соседей, что наняли работника с Кресов Всходних. Да я и был у них работником, только бесплатным.

В сентябре 39-го, когда Германия и СССР разделили между собой Польшу, я оказался на той ее части, которую заняли немцы, и должен был бояться уже не дефензивы, а гестапо. Ведь я жил в этой стране нелегально. Однажды на хутор приехали на велосипедах немецкие жандармы. Поговорили с хозяевами, те вскоре позвали меня. Оказалось, немцы явились по мою душу. Сказано было сесть на хозяйский велосипед и ехать с ними. Крутил педали впереди, швабы катили следом.

Встречаются же совпадения: старший немец был похож на нашего слуцкого милиционера Шиловича. Такая же крупная, лошадиная голова, такие же длинные, ухватистые руки. Правильно говорят, что все палачи с одной печи. „Все каты — з едной хаты“.

Когда приехали в немецкую управу, меня отвели к следователю. Тот сразу заявил: им известно, что я русский, и он не советует мне этого скрывать. Оказалось, кто-то сообщил немцам, что на хуторе прячется русский.

Я потом много об этом размышлял. Люди не выдали меня своим властям, что было бы вполне понятно, а выдали чужим. Поляки не могли простить соседям еще одного раздела их родины, поэтому досталось и невиновному. Кстати, я сразу почувствовал тогда, в 39-м, как вокруг изменилось к худшему отношение ко мне — на мельнице, на лесопилке.

Так вот, я не стал запираться. Удивительно, но меня отпустили. Вероятно, для них я оказался человеком, который был в серьезном конфликте со своими властями. Немцы уже тогда знали, с кем они очень скоро будут воевать, и приберегали себе помощников.

И я продолжал жить на хуторе в той же роли работника. Правда, хозяева предприняли шаги, чтобы изменить эту мою роль. С началом войны на хутора вернулась из городов молодежь, из Люблина приехала и их дочка. Хозяева очень беспокоились за свою молодую незамужнюю цурку, это значит дочку. Ее трудно было бы защитить, появись на хуторе немецкие солдаты. И они сначала намеками, а потом и прямо предложили мне жениться на ней. Но тогда я еще слишком хорошо помнил тебя, Татьяна, и всех вас. Ответил, что рассчитываю вернуться домой. Они не обиделись, это были разумные люди. Но два или три раза к хутору сворачивали с дороги грузовики, на которых немецкие интенданты заготавливали продукты. И каждый раз хозяйскую дочку прятали на чердаке. Дальше так продолжаться не могло, и я согласился.

Хозяева пошли на это, чтобы спасти своего ребенка. А зачем то надо было мне, можете спросить вы. Просто я всегда помнил, что они спасли меня. Вполне можно сказать, что спасли — от тюрьмы, от голодной смерти. И я должен был в свою очередь выручить их…

После войны я очень опасался, что Польша окажется в сфере влияния Советов (а так потом и вышло) и меня скоро достанут на тихом польском хуторе. Тогда шла массовая агитация за выезд в Штаты, и я решил убраться подальше от всех наших запутанных славянских проблем. Тереза поехала со мной. Старые родители, у которых не осталось помощников, сначала прокляли ее, потом благословили.

Так я попал в Америку и прожил здесь всю остальную жизнь. Работал сначала на чужой ферме, потом скопили денег и купили свою. Еще раз прости, Таня, но к тому времени я точно знал, что вместе нам уже не быть.

У меня есть дети. Взрослые американские дети от жены-польки. Очень хотелось бы увидеть тебя и наших с тобой детей. Все ли они живы? Я помню не каждое их имя. Напишите мне об этом. И пришлите фотографии. Я сам вряд ли смогу приехать, даже в гости, после войны здоровья осталось совсем мало, и годы уже какие. А вот вас к себе в гости приглашаю и очень буду ждать. Детей моих и внуков. Напишите мне сразу, на чье имя выслать приглашение. Моя американская семья все о вас знает и относится к вам хорошо. Почти так же, как и я. Так что рады будем, очень рады.

А если меня вы уже не застанете, дети мои вас встретят и примут. Не сомневайтесь.