Петер Розай - Отсюда - туда
Странность приграничных ландшафтов выводима также из застарелого страха перед посещением заграницы.
Трава на лугу была покрыта толстым слоем инея. Посреди луга бежал ручеек, по краю которого стояли плакучие ивы. Поодаль, за каким-то неуверенным прочерком песка, был невысокий сосняк. По лугу прыгали птицы.
Или промельк дичи, пугливое мерцанье звериных глаз. Однажды я вынужден был резко затормозить, чтобы не сбить зверушку. Заиндевелые следы на дороге. Треск веток в лесу поодаль. Опять тишина.
Или места, где все погрузилось в сон, ни огонька кругом. Двери заперты, но не от враждебности. Просто так положено. В домах дыханье спящих. Можно ли представить себе более убедительную картину доверчивости, чем та, какую представляет собой спящая деревня?
У дверей уже стояли бутылки с молоком, навстречу мне попался мальчонка из пекарни. Его белая роба хорошо гармонировала с белой окантовкой окон на каменных фасадах домов, типичной для этих мест. Странноватые надписи на магазинах и питейных заведениях вызывали у меня улыбку, все было таким знакомым и одновременно чужим.
Когда же солнце стало разгонять туман с полей, я остановился. В голове как-то все закружилось: кем же я был и что со мной теперь стало?
Однажды я ехал через всю страну, не останавливаясь. Мотоцикл был чудо. Собственно, это был уже не мотоцикл, а скорее дом на колесах. У него было автоматическое управление, страховочная система, вентиляция, виниловые сиденья, пуленепробиваемые стекла, сзади кровать, холодильник, телевизор и телефон. Я съел сандвич, выпил пива. Въехал прямо в садившееся солнце. Мчался быстро; мчался как ветер.
Вспомнился Перкинс, наш гешефт. Друг Перкинс: уж я слямзю твой платок, когда ты заснешь, погоди! Я вернусь!
Что я поделываю, спрашиваешь?
Да путешествую, знаешь ли, то тут, то там. Ведь я сумасшедший. Подметки мои горят. Все из чистого золота. Я золотой самолет, пикирующий на мост автострады. Я должен погибнуть, что в этом хорошего.
Сидел в туалете, ждал, пока подействует эта штука, и думал о том, что не хочу умирать, что не ищу смерти. Но смерть привязчива. Она бежит ко мне, как котенок; летит, как птица; не отпускает.
Мы дружили, как принято говорить, — не правда ли, Перкинс? Когда я увидел, что здоровье твое никуда, мне тебя стало жалко. Хотя я и не знал, что делать. Не знаю и теперь.
Мотоцикл мой, самолет мой, стоит у дверей: он, мой друг, готов стартовать в любую минуту.
Ты уже спишь, Перкинс…
Перкинс?
Вынул деньги. Много денег. Мы с Перкинсом их заработали.
Тот не мужчина, у кого нет денег! Много денег!
Пошел к мотоциклу, завел мотор и поехал дальше.
День был в разгаре, когда я приехал в этот город. Там, прямо у въезда, был большой универсам, такой большой, что и не обойти, целый мир из прилавков, и салонов, и эскалаторов. Мне нравилось бродить по магазину, потому что среди заваленных всяким добром прилавков и товаров дешевой распродажи я чувствовал себя как дома. Мне не нужно было ничего покупать, все и так было мое.
Во дворике под стеклянной крышей был целый лес из искусственных деревьев, парк, в центре которого находился фонтан. Долго сидел на бортике бассейна, запустив руку в какую-то стеклянную на ощупь воду. Теплый воздух, гулявший по универсаму, шелестел бумажными листьями деревьев. Я любил его, этот шорох и шелест, он меня трогал, он уверял меня, что я жив, что не умер.
Сколько я пробыл в универсаме? Обстановка привычная, но все же приятно было смотреть на людей, поднимавшихся на эскалаторе с этажа на этаж — как снованье заблудших душ по кругам ада. Я был здесь совсем чужой, никто не знал меня, но это было неважно. Как на кладбище имена на могилах, тысячи имен, они взывают: это я! А никто их не знает.
Спросил потом одну девушку, не желает ли она пойти выпить со мной кофе или чего-нибудь в этом роде. Девушка сначала насмешливо посмотрела на меня, но потом согласилась. В магазинном кафетерии были ниши из пластиковых скал с цветной подсветкой. Мы сидели за столиком и смотрели друг на друга.
Потом я придумал, что мне нужно сходить за сигаретами, и вышел из кафетерия, из универсама на улицу. Был вечер, небесная глубь зеленела, на переднем плане плыли розовые облачка, мимо меня громыхал бесконечный поток машин.
Некоторое время искал свой мотоцикл и никак не мог найти. Не разволновался, не запаниковал, сказал только: так!
Попал на задворки магазина, где сгружали товар. Искал свой мотоцикл среди порожней тары, но его там не было. В лучах заходящего солнца поблескивали штабеля спрессованных нейлоновых пакетов. Кудрявая детвора выискивала добычу. Или они просто играли? Увидев меня, убежали.
Над входом в кафе висели два стеклянных шара, светившиеся всеми цветами радуги. Мне это понравилось. Стоял и глазел, как зевака. Лишь когда меня толкнул какой-то прохожий, я вошел внутрь.
Не особенно выбирая, сел за стол, за которым уже сидели двое. И без всякого повода и приглашения заговорил: рассказывал о своем житье-бытье и обо всем, что со мной было.
В определенный момент рассказа — а я чувствовал, что момент подходящий, — я вытащил из бумажника фотографии и сказал:
— Это Перкинс! Мой друг, чтоб вы знали! А это вот я!.. Узнаете меня, или?
Тут я помедлил, долго разглядывал последнее фото, которое держал на ладони, как будто мне было трудно показывать его.
— А это, — сказал я наконец, — это мой сын, мой малыш, с которым жизнь нас разлучила, и я даже не знаю, где он теперь.
Молодые люди глядели на меня в полном недоумении.
Когда же я замолчал и стал постукивать фотографией чужого мальчика по столу, один из них спросил, что я собираюсь делать дальше.
— Путешествую, — сказал я, — еду к морю. Это ведь никому не возбраняется. И слава богу. Не спасение, конечно, но убежать от отчаяния можно. Еду к морю, — сказал я, — значит, приеду к нему.
Попросил их потом рассказать о своей жизни, и они рассказали.
Молодые люди давно уже ушли. Я был последний посетитель. Хозяин хоть и не вышвыривал меня за дверь, но вид имел угрожающий. Я же улыбался. Зачем угрожать? И кому? Какой глубокой нежностью светилась ночь, в которую я вышел. Брел, немного шатаясь. Посреди площади стояло дерево, отбрасывая круглую сторожкую тень. Шаги мои переговаривались на мостовой. Где-то еще был включен приемник, играла музыка. Все огни в универсаме были погашены.
В самом ли деле я рассказал им о своей жизни? А они? Каждый рассказывает о своем: и пусть все было даже совсем не так, думал я, каждый рассказ прекрасен. Я опять улыбался. Пролетел жук-светляк. Красиво рассказать о своей жизни удается не всякому.
Неподалеку от кафе нашел свой мотоцикл. Теперь, когда стоянки опустели, его выделяла оставленность. Полицейский проверил мои документы. И, хотя я был пьян, отпустил. Выехал из города. Кому принадлежит одинокий человек? Какая может быть у него цель? Что за вопросы! В тишине жужжали неоновые трубки уличного освещения. Мусоровоз ехал впереди меня. Что-то в нем громыхало. Из защелкнутой пасти люка торчал рукав рубашки.
Проскочил предместья. Сразу стало темнее. Выехал на простор. Земля была плоской, зеленой, пересеченной водными каналами. Кругом тишина.
Видится мне страна, бескрайняя. Вижу ее крупным планом в красиво округленной округлости. Она не шевелится. Спит, зеленая. Спит, серая. Спит? Большая, бескрайняя, неподвижная.
Вижу ли я ее? Отражается ли она в моих глазах? Глаза мои открыты. Далекие облака над землей. Пилигримы? Отражаются в водной глади озер и речек: будто что-то было. Будто что-то есть.
Луга, пашни, каналы. А небо высокое, сияющее. И оттого, что на небе облака, от которых падает тень, вся земля делится на куски, светло-торжественные и темно-строгие. Все воздушное пространство — как большой легкий дом из ветра и света. Такое ощущение. Вместе с птицами прикоснуться к окну. Взмыть в небо.
Внизу паслись животные; я видел лошадей на выгоне, они прыгали, бегали. Повсюду на воде — лодки, у мостов, у шлюзов. Течения не было заметно. Бросил в воду травинку; она застыла зеленой нитью в тонком стекле. Рыбы кинулись врассыпную.
Целая сеть водных артерий протянулась по стране. Серебряные коридоры в светлой зелени. Всю страну можно объехать на лодке. Мощно вспарывая водную гладь веслами или без всяких усилий под парусом.
Совсем вдали виднелись деревенские крыши, потом опять потянулись заводские трубы. В лесочке мелькнул замок, белый, с колоннами. В коричневатом лесочке с тонкими и согбенными деревьями он стоял тихо и одиноко, как зачарованный. Потом опять равнина, перегороженная лесными заборами. Как широко кругом было видно, и все в красках, смешанных с водой и воздухом. Казалось, небо просвечивает сквозь предметы, как будто все: деревья, кусты и дома — лишь зонтик, прозрачный и нежно растянутый по небосклону. Я смотрел и смотрел. Так вот в чем дело, думал я, пораженный тем, что не могу шевельнуться от полноты знания.
