Михаил Берг - Дет(ф)ектив
«Господи, что делать? — она быстро села, лихорадочно потирая горящую щеку, судорожно соображая и пытаясь прийти в себя. — Надо что-то делать, остановить его, как?»
Надо срочно позвонить по телефону. Кому? Отцу? В полицию? Что она скажет отцу, что автор переведенной ею книги, которого она полюбила и с которым три месяца изменяет Гюнтеру, находится в затруднительном положении? Что сможет сделать отец, позвонить кому-нибудь из знакомых адвокатов, найти частного детектива, который остановит его, не предавая дело огласке? Hо отец не будет ничего предпринимать, пока она не объяснит ему всего, пока не повидается с ней, да и в этом случае, зная его рассудительность, вряд ли можно рассчитывать, что он будет жертвовать своей репутацией, да и мало вероятно, что среди его знакомых есть частные детективы. В лучшем случае, он начнет ее уговаривать, в худшем — позвонит в полицию. Здесь нужен не детектив, а врач, скажет он.
Позвонить в полицию самой? Что сказать? Герр Лихтенштейн, писатель из России и преподаватель Тюбингенского университета — опасный преступник, вероятно, психически не вполне здоровый человек; но среди одаренных людей ненормальность, скорее, норма, чем наоборот, и она умоляет остановить его, не дав совершить непоправимое? Hо это конец — его вышлют, если успеют раньше, а то и арестуют; и она пойдет на свидание к нему в тюрьму, а еще хуже в больницу и что скажет? Что предала его, что обманула, что выведала все его планы, о которых знала заранее, сама купив ему револьвер на свое имя, Боже мой, что она натворила?
Надо остановить его, надо ехать с ним в одном поезде, надо уговорить его. Сколько прошло времени? Ведь он без машины, она должна успеть на вокзал раньше его, и тогда все будет в порядке.
Андре лихорадочно заметалась по команате, ища ключи от машины, которые как назло куда-то запропастились, и в этот момент зазвонил телефон. Отце, который все почувствовал, недаром он так странно посмотрел сегодня поверх вазочки с печеньем, пока они пили кофе? Гюнтер? Хочет сообщить о домашних делах, но он никогда не звонит первый? Что-то случилось с отцом: стало плохо с сердцем, очередной приступ? Как это не вовремя! Она схватила трубку, продолжая шарить по карманам в поисках ключей.
«Алло, это ты? Ты слышишь меня? Алло?»
«Ты где? Hа вокзале? Hе трогайся с места, я сейчас выезжаю!»
«Андре, все в порядке. Все окей! Ради Бога прости меня, на меня что-то нашло, ну ты понимаешь. Слушай спокойно: я пришел в себя, выпил здесь кофе, со мной все в порядке. Я в норме, ты понимаешь? Прости, ради Бога, ты не ушиблась? Я места себе не нахожу, просто хам. Погоди, еще опущу монетку. Ты слышишь меня?»
«Я сейчас выезжаю — где ты?»
«Я на вокзале — со мной все в порядке. Все как-то глупо получилось, наверно, перегрелся на солнце, пока гулял, ожидая тебя».
«Я тебя никуда не отпушу. Hе сходи с места, где ты, я через пять минут буду».
«Малыш, ради Бога. Прости меня, я совсем успокоился, ты понимаешь. Я поеду в Тюбинген и отдохну, высплюсь в своей постели, слишком много впечатлений, а ты приезжай завтра. Мы поедем погуляем, если ты не будешь на меня сердиться. Я такой идиот, я все испортил, нам так хорошо было вдвоем. Hо все кончилось, то есть я хочу сказать — со мной все в порядке, и у нас будет все хорошо, если сможешь простить меня. Монет больше нет. Перестань волноваться, ты была права. Мне просто хочется спать. Целую. До завтра, я тебе позвоню».
Она еще что-то кричала, пытаясь пробиться сквозь частокол длинных гудков, пока не поняла, что все бесполезно, что их разъединили, он уже не слышит ее.
Нет, оставлять его одного в таком состоянии нельзя. Она быстро скинула юбку, натянула брюки, схватила сумку с корректурой его романа — если все будет в порядке, она должна отправить эту корректуру Ангелине Фокс во вторник, а сегодня среда, ей нужно все как следует проверить, но это потом, потом, трижды потом, а пока она должна не оставлять его одного и, чего бы это не стоило, уговорить, чтобы он вернул ей пистолет. Ее бросило в дрожь при одной мысли об этом черном ужасном пистолете, который она сама ему отдала в руки, какая дура, Бог ты мой, какая беспросветная дура — куда более сумасшедшая, чем он, это только надо подумать, совершить такую глупость!
Она не успела на две минуты — поезд на Штутгарт ушел с третьего пути. Hо она была готова к этому — следующий поезд через час десять, потом брать такси, затем опять, если все в порядке, возвращаться за машиной; нет, она поедет своим ходом, так будет быстрее и надежней. Она успокаивала себя всю дорогу — Борис говорил так спокойно, уверенно, он пришел в себя, ничего ужасного не произойдет. Да и потом, он выезжал ночью много раз, и ничего не случалось; она знала об этом, только боялась заговаривать на опасную тему, видя, как он сердится, как быстро выходит из себя — но теперь, если только она отнимет у него пистолет, все будет в порядке, надо только успеть.
Она водила машину с тринадцати лет — сев впервые за руль через неделю после смерти матери. Отец, Петр Петрович Земский, как и дед, юрист, учившийся и в Гейдельберге и в Сорбоне, воспитывал ее как мальчишку; она компенсировала ему отсутствие сына, о котором он мечтал, но мать в результате трудных родов, закончившихся кесаревым сечением, больше не беременела, и наградить ее братом не могла. По всем показателям должен был родиться мальчик, ему даже придумали имя — Андрей, после огорчительной метаморфозы наскоро перелицованное в усеченную форму. До пяти лет ее стригли и одевали под мальчика, пока отец не смирился с неизбежностью, но и потом учил ее нырять, не боясь открывать глаза под водой, когда они переплывали небольшую протоку рядом с их загородным домом на берегу Аары. В три года посадил на велосипед, заставляя исполнять разные фокусы вроде езды задом наперед, под рамой слишком большого и тяжелого для нее «Данлопа»; в пять лет они вместе разбирали дебюты по книжке Алехина и решали шахматные задачки. В доме говорили только на русском, но ровно час в день, не взирая ни на какие чрезвычайные обстоятельства (вроде захватывающих виражей, которые она на зависть многим мальчишкам и их огорченным родителям выписывала на роликах вокруг ратушной площади, или азартных теннисных дуэлей между сыном живущего через дом священника, его двоюродным братом и ею), чтобы не происходило — Петр Петрович занимался с дочерью русским, читая вместе с ней из «Евгения Онегина» и главы истории Соловьева.
Петр Петрович разъехался с женой, когда Андре минуло восемь лет. Само собой разумеется она осталась с отцом, но когда пришла пора прощаться (машина нетерпеливо урча мотором стояла уже напротив дверей, поблескивая начищенными боками и блестя хромированной отделкой, рядом захлебывались лаем два любимых отцовских лабрадора), она, несмотря на накрапывающий слепой дождик, уже сто раз попрощавшись, выскочила в одном тонком бязевом платьице и зарыдала, уткнувшись лицом в так прекрасно пахнушую материнскую юбку, отвернувшись от смущенно и брезгливо осклабившегося Петра Петровича, до этого невозмутимо стоящего рядом. Этот тонкий, но терпкий запах французских духов, навсегда связался в ее воображении с матерью, Парижем, куда она уезжала с дядей Сержем, бывшим младшим компаньоном отца по работе в издательской фирме «Брук и Брегер». Издательство на паях было приобретено еще дедом, Петром Андреевичем, купившим дом в Туне одновременно с домом в Берне и квартирой в Париже еще до войны (и тогда же, работая над проектом «Нового законоуложения Российской империи», вложил первые деньги в эту процветающую швейцарскую фирму, выкупленную им уже после революции). Она ездила к матери на рождественские каникулы, цеременно общаясь с вечным шутником, дядем Сержем, и навсегда сохранив восхищение матерью, ее воздушным, летящим, чуть-чуть легкомысленным, но от этого не менее волнующим обликом обворожительной женщины, для которой это и было настоящей профессией — сводить всех с ума, ощущая свою силу и власть, даруя счастье и горе в зависимости от ее расположения и желания. Быть женщиной и означало быть самое собой, куда-то лететь, спешить, первой покупать самые модные рокпластинки, устраивать приемы, посещать выставки, бывать на всех новинках театрального сезона, смотреть раньше других все фильмы Феллини и Бергмана, любить Ибсена и Воннегута больше Толстого и Бунина. И каждый раз, возвращаясь к отцу после головокружительно проведенных каникул, она ощущала какую-то пустоту, будто из шумного, похожего на праздник магазина, полного удивительных вещей, нарядных платьев и роскошных безделушек, попадала в пыльную, несколько затхлую пустую библиотечную комнату. Но это впечатление рассеивалось настолько быстро, что уже через два дня дом матери представлялся какой-то чудесной, но немного искусственной оранжереей, из которой она выходила в заросший, запущенный, но не менее прекрасный сад.
Все-таки она больше была дочкой своего отца, а не своей матери; она любила и умела много работать, ценить чужой восторг, точное слово, острую неожиданную мысль. Жизнь требовала осмысления, обоснования, ее нельзя было протанцевать хотя бы потому, что она не была так красива как мать, а больше походила на отца — грузного, задумчивого, всегда погруженного немного в себя человека с веселыми прищуренными глазами под тонкими бровями с широким татарским разлетом и русо-рыжеватой бородкой.
