Альфред Коллерич - Убийцы персиков: Сейсмографический роман
На дворе воистину роскошный воскресный день.
Послеполуденная дрема.
А. и О. стоят в воротах.
Все еще не уходят.
Анна прилипла к окну.
Она не знает, чего хотят А. и О.
А. и О. не знают, что думает Анна. Кому это знать?
А что поделывает священник Вагнер? Он уже встал и из окна второго этажа смотрит на дорогу. Он не ведает, что в нескольких шагах назревает событие.
Священник видит из окна пивоварню. Там, только на первом этаже, живет Карл Панцнер, друг Франца Ксавера Марке, по соседству с Фашинг, сестрой старухи Липп.
Макс Кошкодер был сыном старухи Фашинг, которого ей зачал барон по имени Понгратц.
Как это получилось, она не знала: не могла взять в толк, что он творит.
Сестры, и та и другая, ходили на тайную исповедь к священнику Вагнеру.
Старуха Липп подарила старухе Фашинг красивую коробочку, она досталась Максу, и он хранил в ней самые любимые трофеи — кончики кошачьих хвостов.
Иоганн Вагнер знал, что коробочка принадлежала раньше князю Карлу.
Ее история тоже тянет за собой другие истории.
Священник знал причину перехода коробочки в руки старой Липп. В то время, когда возникла сия причина, старуха была молодухой Липп. Вот уже много лет он вспоминал об этой причине во время исповедей старухи.
Притча о следах в проповеднических речах Иоганна Вагнера, как он полагал, тоже душеспасительна, ибо очищает совесть.
Совесть есть то, на что уповает священник Иоганн Вагнер.
В ту ночь, когда князь пожаловал к молодухе Липп, у него была при себе коробочка.
Потом Липп положила коробочку в ларчик, где хранилась и фарфоровая собачка, с которой князь пришел на первое свидание.
Позднее, когда князя уже не было в живых, Липп, дождавшись темноты, с замиранием сердца открывала ларчик и ощупывала оба подарка. Собачка дорога ей еще и тем, что уж очень была приятна на ощупь в определенном месте.
Коробочку она подарила сестре, когда та разродилась Максом Кошкодером.
Собачка перешла к священнику после смерти старой Липп.
«Если бы не было всеобщей связи вещей, — размышлял, стоя у окна, священник, — Господь не мот бы ходить по стезям своего творения».
А. и О. на глазах у Анны Хольцапфель заходят во двор и опираются на столб для бельевых веревок.
О. знает историю про голую кошку.
Не в ней ли причина, заставляющая его думать, как ему тошно?
Из таких причин вырастает история. Они, эти причины, уже натянули тетиву.
Всякая история что-то упорядочивает.
Но Анна вся в своих мыслях, она, не отходя от окна, движется мимо А. и О., минует двор и поднимается к замку. Она ищет объяснения. Вот она спрашивает у Марии Ноймайстер, не знает ли та, что может быть на уме у А. и О.
Мария Ноймайстер — бабушка О.
Она слышит, как А. кричит:
— Нынче кошачье воскресенье, Анна!
Это — первые слова, которые Анна Хольцапфель слышит в эти послеполуденные часы.
Слов «Кошачье воскресенье» достаточно для того, чтобы дать истории соответствующее название.
Это понятие влечет за собой вопрос, на который она не может ответить. Анна Хольцапфель вынуждена задавать вопросы.
Она спрашивает себя, не хотят ли ей отомстить?
«С чего, — спрашивает себя Анна Хольцапфель, — я углядела связь между кошкой на чурбачке и А. и О.?
Или дело в ружье?
Я работаю на господ».
И она думает о своем честном отношении к работе.
Требуется смелость, чтобы выйти навстречу тому, на кого она работает.
Набравшись смелости, Анна Хольцапфель отходит от окна. Она поворачивается к выходу.
А. и О. подмечают, что Анна Хольцапфель собирается выйти во двор. Это ставит под угрозу их замысел.
Анна понимает, какой опасностью может обернуться путь от окна к двери.
Не дело это — хоть на минуту что-то упускать из виду.
А. поднимает ружье.
Он стреляет.
Кошка замертво падает с чурбана.
А. и О. убегают.
Анна подбирает мертвую кошку и уносит в комнату.
Всем, кто знает Анну, нетрудно догадаться, что она там даст волю слезам.
В тот день А. и О. обошли жилища всех слуг и работников замка и перестреляли всех кошек, попавшихся им на глаза.
А. делал это недрогнувшей рукой.
О золотом фазане
Ирма, дочь Макса Кошкодера, сидит в обветшалом театре герцогини. Театр уже не был театром.
Длинное приземистое строение, приплюснутое коробкой кровли зрительного зала, не имело никакого сходства с театром.
Оно было похоже на оранжерею перед замком.
Театр, переставший быть театром, стоял на холме, с которого на том берегу пруда был виден замок.
Теперь в этих стенах живет Макс Кошкодер со своей женой Митцель и дочерью Ирмой.
Говорят, в свое время герцогиня приказывала посыпать склон солью и сахаром, и даже летом можно было прокатиться на санях до прудов у подножия холма. Была будто бы и другая забава — кататься по замковому пруду на черной богато убранной ладье, которую выписали из Венеции, а главное — гребцами были шестеро господ в высоких цилиндрах.
А посередке сидела герцогиня и время от времени склонялась за борт и, погрузив в воду голову в водолазном доспехе, смотрела, как все выглядит в подводном мире. Шестеро мужчин при этом вставали и, покачивая веслами, как балансирами, удерживали лодку в устойчивом положении.
Там, внизу, все как и наверху, только вместо воздуха, которым мы дышим, внизу вода, наверху все погружено в стихию и внизу тоже, — так говорила герцогиня шестерым гребцам всякий раз, когда вновь занимала свое место на мягком голубом сиденье с вышитыми лилиями.
Ирма сидит на скамейке. Она говорит, что у нее из ноги исходит свист.
Она вытянула руки, на обращенных кверху ладонях лежат две повязки, придавленные большими пальцами.
— У меня свист из ноги.
Мамаша Митцель с огромными, как два солнца, глазами сидит рядом. Она держит метлу, уперев ее в пол и зажав черенок бедрами.
Между стволами конских каштанов протянута веревка, на ней висят кошачьи шкурки. Каштаны уже отцвели, белые лепестки сохнут на земле. Макс Кошкодер сидит на каменной ступени у входа в театр. Он поет песню про дребедень и богемский нюхательный табак.
Почему же у королевского фазана кровь-то красная? — задается вопросом Макс Кошкодер.
По завершении фазаньей охоты королевский фазан лежал на заметном удалении от прочей добычи.
Перед охотой господа встали рядком под балконом замка. На них были длинные зеленые плащи и шляпы с пестрыми перьями. Чуть в стороне держались заряжающие егеря. Возле виллы, где жила Винки, нетерпеливо расхаживали егеря и гости не господского круга. Макс Кошкодер сновал между группой господ и толпой других участников охоты. О. стоял рядом со своим отцом и смотрел на возвышающуюся небольшим уступом площадку перед замком.
Загонщики ковыряли снег своими палками, все были без перчаток. Со стороны западных ворот на подъеме дороги, ведущей к замку, показалась карета. Егеря и гости сняли шляпы.
Макс затрубил в рог.
Возвещена охота на фазана, зайца и лисицу.
Господа отправились на охоту своим путем — по выровненным летом, а теперь расчищенным от снега дорожкам.
Егеря, гости и загонщики пошли своим маршрутом — по липовой аллее и далее — в поля, примыкавшие к парку.
По дичи можно было стрелять, только если промахивался кто-нибудь из господ. А фазанов, улетавших в парк, не разрешалось подбивать даже в таких случаях.
У края ремиза стояли Фауланд и Елена Шаумбергер, они были наблюдателями.
Королевский фазан окропил снег красными брызгами.
Унося трофеи, Макс захватил и фазана.
Фазанов хранят в леднике возле пруда, что перед замком.
Королевского же Макс отнес в замок.
Затем он пошел домой. Начался дождь.
Шляпа из заячьей шерсти намокла, и по лицу Макса бежали голубоватые струйки. Потянуло теплым ветром. С ветвей падали комья снега. Воздух густел.
— Подбили королевского фазана? — спросила мамаша Митцель, когда Макс вошел в кухню.
— У меня свист из ноги.
— Дон, дон! — кричит Макс Кошкодер, подражая возгласам графа. Ведьма, охотничья собака, дрожа всем телом, усаживается перед Ирмой и Митцель. Они заводят разговор про трактир «У солнца».
— Старуха Липп лежит в своей кровати, она не встает уже четвертый год.
— Старуха давит клопа в деревенской гостинице «У солнца» и все никак не помрет, — говорят люди.
Старуха Липп раздает зло, стало быть, она злоумышленица. Она видит, как исчезают ее луга и пашни. Она хочет, чтобы эти луга и пашни были всего лишь тем, что она с ними связывает. Когда она была вовсе неимущей, ее снедало желание иметь много и все унести с собой. Раньше ей приходилось работать ради денег, потом ей достались луга и пашни, умножавшие ее деньги. И, видя все это и оставаясь бездетной, она посадила лавровое дерево. Она бродила по своим владениям, но это не было сентиментальной прогулкой. Она гоняла чужую птицу, и ее сердце радовала стрельба Макса Кошкодера, сына ее сестры, истреблявшего кошек на лугах и пашнях. Покуда вся ее земля умещалась на заднем дворе, она поливала почву кровью, как только выпадала такая возможность. Она не отказывала себе в удовольствии собственноручно резать кур и выжимать кровь из обезглавленной птицы. День за днем она поила кровью каждый новый клочок земли, двигаясь вдоль кегельбана к забору, вдоль забора — к яблоням, и, повернув назад у сараев, осваивала участок, прилегающий к черному ходу. Когда взятые за горло молодые петушки начинали громко хрипеть, она врастяжку произносила свое неизменное «Так».
