Андрей Балдин - Лёвушка и чудо

Но очень скоро она одумывается (всплывает с Отрадненского «дна»): спустя месяц в Москве она не дает пропасть Наташе в безумном приключении с Анатолем Курагиным.

И далее продолжается ее подъем: во время эвакуации двенадцатого года, когда Ростовы проезжают Троицу, Соня приходит в себя окончательно. По сути, она возвращается в христианство — неслучайно, что дело происходит в Троице, московской «географической» иконе. Там выздоравливает Соня: освобождает Николая от святочного обещания жениться на ней.

То есть жертвует собой, своей незаконной святочной любовью. Она именно спасается: из ее памяти уходит яснополянский морок, тот странный светящийся снег, который на Святки заманил ее слишком далеко.

Толстой-сочинитель, старший Толстой, со всем вниманием следит за ее восходящим маршрутом: он прямо прописан в его семейной хронике. Так в жизни действует, так жертвует собой его тетушка Татьяна, отказываясь от брака с его отцом. Его судьба другая: встретить княжну Марью, жениться на ней, произвести на свет чудо-ребенка — его, Льва.

Иное дело Наташа. Вот кто виноват безусловно. На ней главная вина за святочные приключения Ростовых. И тут Толстой оказывается куда более строг. Наташа наказана масленичной — карнавальной, ужасной — историей с Анатолем.

Безмятежная волшебница, колдунья Наташа пропадает, проваливается как в бездну. Пропадает в отверстии настоящего мгновения: страсть ее именно такова — это языческая вспышка, отказ от ясного сознания[42]. И — теряет жениха, теряет будущее, почти погибает. За этим следует попытка самоубийства, еще один смертный грех, далее тяжкая болезнь, качание на пределе жизни и смерти — и так с конца зимы до середины лета.

Точнее, до июльских Петровок, до возвращения Наташи в церковь; самое имя Петр тут неслучайно: общими усилиями ее извлекают из-под Лёвушкиной воды два Петра, брат Петр и Пьер.

Такова выходит христианизация язычницы Наташи.

В этом наказании столько жестокости, что скоро делается ясно: Толстой так казнит самого себя, точнее — Лёвушку, которого ощущает в себе как языческую опухоль прошлого. Разумеется, Лёвушку: он тут виноватее всех.

Так проясняется главный для Толстого «пластический» сюжет Ясной: в ней он не просто рождается, он тут перерождается — окунается в омут прошлого и затем, в совершенном сознании того, что он делает, крестит себя заново. Спасается, всплывает над бездной.

Спасает Наташу. Если задуматься, спасает и самое Москву. Возвращение к жизни Наташи не заканчивается Петровками — нет, ее окончательное спасение совершается вместе с Москвой, в сентябре двенадцатого года, в огне тотального (жертвенного) пожара. Из «воды» прошлого обе они, Наташа и Москва, спасаются огнем, светом.

За этим чудом Толстой смотрит с еще большим вниманием, нежели за спасением Сони. Ему (не Лёвушке) нужно именно такое чудо, только так возможно выполнение его заветной цели: возвращение родителей, воцеления времени.

В Ясной Поляне происходит перманентная битва Толстого с самим собой, вчерашним язычником и колдуном. Он должен преодолеть соблазны Ясной, которая не холм, а кратер (времени), по которой ходят туманные горы, из оврага обратным током льет стекло, оно же остывшее, мертвое время.

Он должен крестить Ясную, возвращать в нее — нет, не огонь — свет.

Вот что: я вижу тут задание для архитектора.

Странно, если бы я увидел что-то другое.

Детские игры не закончились во время ночных блужданий по усадьбе.

Нет, в самом деле: в этом месте, которое (теперь понятно, почему) отворачивается от пространства, не любит архитекторов, прежде всего необходимо принципиально новое строительное усилие. Нужно возвращать в него тот исходный, восьмиколонный, тридцатичетырехкомнатный дом.

Понятно, что в нынешних условиях музейный статус Ясной такого не позволит; ничего, я рассуждаю теоретически. Метафизически.

Этому странному месту нужен не текст — они тут проливаются без устали, нисколько не укрепляя, не восстанавливая места, но только затуманивая, заговаривая его, — нет, тут нужен не текст, но проект.

В последний день я мыкался бесцельно; усадьба вдоль и поперек была исхожена. Предпроектное исследование, насколько это было возможно на фоне юбилейного толстовского праздника — предварительно, в эскизе, — было закончено.

Увы, хаос, который встретил меня по приезде, теперь (в воображении чертежника) умножился. «Кремлевский» холм в четыре дня был размерен, невидимо раскопан, мысленно разъят. Он провалился ямой, кратером, лункой. Строения на его макушке смешались окончательно. Смешались, смутились; они как будто прозрели и обнаружили, в каком беспорядке пребывали до сих пор. Флигели исчезнувшего дома теперь принуждены были взглянуть друг на друга, как давно расставшиеся и почти позабывшие друг друга братья.

Стоя по центру между ними, в липовой роще-вместо-дома, я взглядывал на них поочередно и испытывал странное чувство вины.

Во всем виноват архитектор.

…Писатели уже помещались в автобусы; заступали, затекали, заполняли протяженные полости машин.

Изнутри окна автобуса показались открытками.

На них было более красок, чем в реальности.

Наверное, на улице сеял дождь, наводил подобие фильтра — микроскопические капли тумана (мги) составляли в воздухе едва заметное облако. Здесь же, в автобусе, все было московским образом сухо и тихо. Здесь отчасти уже была Москва. «Кремлевский» холм Ясной смотрел снаружи на эту малую Москву и оттого цвел напоследок, как сувенир из придорожного лотка.

Вдруг автобус дрогнул, пассажиров толкнуло в грудь, придавило к сиденьям — в это именно сжатое мгновение (осевое? Пусть будет осевое: момент довольно важен), в это неуловимое мгновение перехода от покоя к движению я увидел необходимую картинку.

Проект, эскиз.

Вот что нужно устроить в Ясной.

Нужно восстановить тот главный графский дом: восстановить светом. Явно, телесно его построить нельзя, музейные люди не велят, нужно сделать по-другому. В липово-лиственничной роще, что выросла на вершине холма в контурах утраченного дома, нужно так расставить прожекторы, лампы и гирлянды и затем так соединить их общий свет, чтобы, будучи разом включены, они высветили главный дом.

Отлично: я уже видел его; грезы архитектора кинематографичны. Я смотрел на неподвижный (мгновение отъезда длилось и длилось) яснополянский дремучий холм: на его заросшей вершине проступал и светился чертеж большого дома. От него расступалось пространство, деревья склоняли головы, дома вставали в привычные исходные позиции и оттого улыбались, светились.

Флигели тоже нужно украсить: обвести светом согласно их исходному княжескому контуру.

Это и нужно месту — «включить» дом. Включить в пространстве, включить пространство.

Технически это фокус нехитрый; подобные штуки в целях декоративного эффекта использовались не однажды. Но здесь другое дело: здесь это действие носило бы не декоративный, но существенный, церемониальный смысл.

«Дом» нужно включать по ночам, иначе «сакральная» иллюминация будет не видна. Не просто по ночам, но по праздникам.

От этого не восстанет из прошлого тот настоящий дом (мы сегодня много трезвее на этот счет, чем сирота Лёвушка). Он только обозначит себя светом, напомнит о себе. Зато выйдет праздник. Это важно: праздник есть церемония особого рода, в которой мы не все понимаем (помним) своим охлажденным рациональным умом.

В самом деле, стоит попробовать так развеселить пространство Ясной, двинуть в ней, хоть на секунду, время, которое тут по сию пору стоит «остекленно».

Автобус качнулся, пришел в равновесие, полости его, сплющенные скорым стартом, вдохнули свободно; пассажиры перешли из плоскости в пространство. Холм за окнами перестал казаться набором глянцевых открыток, ожил, качнулся облаком ветвей.

Из пространства проектной грезы я переехал в настоящее время. Успел еще подумать, что выдумка моя недурна — геометрически, архитектурно.

Далее время двинулось; автобус вырулил на ровную трассу, сделался неподвижен в движении (как-то так), и мы отправились в Москву.

Ладно, все это так, наброски на полях.

В них видно нечто целое; возможно, это детское, немного наивное целое — так, просто, одной светлой фигурой, мы запоминаем детство. Так цела для Толстого Ясная.

Другое дело, что он много больше Ясной.

Теперь, по мере удаления от нее, становится заметно соотношение их фигур. Они как будто не совпадают в размере. Нечто очень важное обнаруживается между ними в пространстве воображаемого диалога Толстого и Ясной Поляны. В контексте этого диалога становятся значимы их встречи — приезды Толстого в Ясную и отъезды из нее (приезды Льва к Лёвушке и отъезды от него), помещения и непомещения Толстого в Ясной, его погружения и всплытия: в бездну и из бездны Ясной.