Алексей Притуляк - Первое апреля октября
— График, — повторил мальчик.
И потом еще раз:
— График…
Наверное, это было новое для него слово.
— График, — улыбнулся я ребёнку, радуясь и завидуя тому, как он, сам того не понимая, счастлив — ведь он познает родную речь.
— Какое противное слово! — вынес он между тем свой вердикт
Такой приговор разочаровал меня, и я даже хотел немедленно уйти. Мне даже захотелось сказать ему что-нибудь грубое напоследок. Ну, например, я мог бы напомнить ему, что негоже поносить человека, предоставившего тебе кров, равно как и человека, давшего тебе свою кровь. Но потом напомнил себе, что он всего лишь ребёнок, а потому имеет право на ошибочные суждения.
А мальчик между тем еще раз постучал в барабан. Циклоп снова проснулся и обиженно пророкотал что-то нечленораздельное. Гулкое эхо прокатилось по дороге, просеменило по тротуару и затерялось где-то в стенах ближайших домов.
Словно приняв это за знак, светящиеся в конце улицы фары чуть потускнели на секунду, затем вспыхнули с новой силой и стали приближаться.
— График! — произнёс мальчик.
Потом замолк, набирая в грудь дыхания, и вдруг громко крикнул:
— А-а-а!
На этот раз эхо оказалось значительно проворнее. Промчавшись поперёк дороги, перелетев тротуар, оно несколько раз мячиком ударялось о стены, перебегая туда-сюда, через улицу, на нашу сторону и обратно, пока, наконец, не спряталось за зеленой изгородью третьего от нас дома.
Фары приближались.
И тут я понял, что это и был циклоп! Да-да, два этих горящих глаза были глазами разбуженного чудовища, который сейчас медленно полз к нам. Я очень отчётливо представил его: огромный, безногий, он ползёт, перебирая по асфальту мощными руками, а за ним волочатся два уродливых обрубка. Почему именно так? А вы спросите у птицы, почему она летает, а не плавает в воде… Таковы уж потёмки писательской души: в них трудно что-нибудь рассмотреть, а то, что, как тебе кажется, ты увидел — вон та жуткая гигантская одноглазая тень, выползающая из-за угла, — в любую секунду может оказаться трамваем.
— Ну наконец-то! — выдохнул ребенок.
А мне стало страшно. Но в следующий миг я сумел обуздать своё ретивое воображение, успевшее за эту секунду набросать мне несколько самых ужасных картин: циклоп доползает до нас и пожирает мальчика; циклоп яростно стучит в барабан, который мальчик должен вернуть, пробивает огромным кулачищем его плоть и вырывает из него — как сердце из груди — музыку; циклоп находит спрятавшееся за зеленой оградой эхо мальчишеского голоса и убивает его, а потом, танцуя на своих культях, втаптывает в асфальт, на котором, под его мощными обрубками, образуются выбоины и трещины…
Наверное, я задремал, и все это мне приснилось. Потому что когда я сумел вырваться из плена охвативших меня картин (фантазий? снов?), трамвай стоял уже подле нас.
Впрочем, нет, разумеется, это был не трамвай. Ведь трамваи совершенно определенно не ходили по этой улице. Здесь даже и рельсов-то никогда не было. И даже ни одной трамвайной остановки.
Да, это был не трамвай. Это было такси.
Усатый водитель в сомбреро с минуту рассматривал меня и мальчика на барабане, а потом, решив, видимо, что мы все-таки никуда не едем, вернулся к прерванному ранее занятию. Он достал откуда-то начатое вязание и принялся ловко работать спицами. Они на удивление быстро замелькали в его руках, поблескивая в свете ближайшего фонаря, как два копья, на которых яростно сражаются неутомимые лилипуты. Таксист весьма неплохо поднаторел в вязании, и было видно, что это занятие доставляет ему немалое удовольствие и поглощает его целиком.
Вдалеке, на площади, начали бить часы. Даже сюда, на эту дальнюю улицу, удары доносились довольно громкие и отчетливые. Что же было говорить о самой площади, где вокруг часовой башни тесно сгрудились дома. Их жители сейчас приникли, наверное, к окнам и отсчитывают удар за ударом и следят за огромными стрелками, заползающими в полночь, словно две ненасытные в своей жадности руки тёмного властелина, загребающего россыпь времени и торопящегося наполнить им свои заветные сундуки.
Я тоже невольно принялся отсчитывать удары — тихонько, чтобы не мешать моим соучастникам (со-слушателям? сопричастникам?). И тут я заметил, что мальчик на барабане занялся тем же.
О! Из стоящего рядом с нами такси тоже донёсся размеренный баритон водителя:
— Ше-е-с-с-сть!.. Се-е-м-м-мь!.. Во-о-сем-м-мь!..
— Де-е-евять! — произнес я нараспев.
— Де-е-сять!.. — пропел мальчик неожиданно чистым мелодичным дискантом.
— Один-над-ца-а-ать!.. — понизил таксист голос до баса.
— По-о-олночь!.. — провозгласил я с последним ударом.
Но удар оказался не последним. Часы продолжали бить. Не правда ли, это ужасно, когда часы, отбив положенное время, не умолкают. Если вы бывали в подобной ситуации, вы несомненно поймёте, о чём я говорю. Время — эта совершенно непознанная человеком, дикая стихия — словно сошло с ума и вдруг, ровно в полночь, решило остановиться. Достаточно представить себе часы, которые неумолчно отбивают один и тот же час — день за днем, месяц за месяцем, год за годом, — чтобы понять весь ужас, охвативший меня в ту минуту; достаточно, чтобы на голове зашевелились волосы.
— Так бывает, — ответил из машины таксист на мой недоуменный испуганный взгляд. — Часовщик опять забыл смазать механизм.
— Механизм, — повторил мальчик. — График…
А часы между тем продолжали бить.
Ребёнок теперь занялся тем, что сопровождал каждый удар курантов ударом в барабан: «Буммм!.. Буммм!.. Буммм!..»
Надо было отдать ему должное — у него довольно неплохо получалось попадать в ритм боя часов, он почти не ошибался, не опережал его и не отставал.
Мне вдруг стало грустно. Слушая этот двойной бой, я очень остро ощутил, как уходит в никуда время, я буквально почувствовал, как из меня по капле вытекает жизнь.
Все бы ничего, но часы не остановились и после двадцать четвертого удара (на что я втайне надеялся; в смысле, что они все же остановятся), а продолжали уверенно громыхать дальше.
— Ну, всё, — произнес таксист весело и с шаловливой улыбкой, — загадывайте. Сколько жить осталось.
— У нас так многие гадали, — пояснил он в ответ на мой вопросительный взгляд в его сторону. — И еще ни разу часы не ошиблись. Кто будет загадывать?
— Я! — поднял руку мальчик совсем как на уроке в классе, прежде, чем я успел что-нибудь произнести.
— Давай! — ответил таксист, приостановив свое вязание и приготовившись считать удары.
Словно послушавшись его, часы, которые на время умолкли, сделали первый удар.
— Раз! — произнесли мы хором.
Наши лица застыли в ожидании следующего удара. Но его не последовало. Его не было ни через секунду, ни через две, ни через десять. Часы больше не били. Забегая вперёд, скажу, что они не били больше никогда.
— Всё, стало быть, — рассмеялся таксист, обратившись к ребенку. — Немного же тебе осталось, малыш!
Он, улыбаясь, покачал головой и вернулся к своему вязанию.
Мальчик совсем не расстроился, как можно было бы ожидать. Вместо этого он стал размеренно бить в барабан, соблюдая ритм боя часов и считая удар за ударом. Вслед за ним принялся считать водитель. К нему присоединился и я.
Лишь когда ребёнок досчитал до ста, он остановился.
— А иди-ка, хлопец, садись! — позвал его таксист, открывая заднюю дверь машины. — Озяб, наверное, совсем.
Мальчик, который действительно выглядел замёрзшим, немедленно покинул свое место на барабане, забрался на сиденье такси и захлопнул дверь.
Только теперь я почувствовал, насколько устали мои ноги от долгого стояния на месте и предыдущей продолжительной прогулки.
Я нарочито громко постучал тростью об асфальт, пытаясь привлечь внимание водителя к своей персоне. Но он шевелил губами — видимо, отсчитывая петли вязания, — и был чрезвычайно погружён в свое занятие.
Я с грустью подумал, что мне предстоит провести остаток ночи на темной и холодной сентябрьской улице. Но делать было нечего, не просить же, в самом деле, таксиста пустить в машину и меня.
Впрочем, я довольно быстро нашёл выход из положения. Я занял еще не остывшее место мальчика на его барабане. Сидеть ведь гораздо теплее, чем стоять. А мой тёплый плащ, поверх костюма, жилетки и рубашки с галстуком, не позволит ветру обглодать мою плоть. Ведь самое страшное — это ветер, а не холод сам по себе. Тем более, что сентябрь выдался довольно-таки теплым.
На барабане сидеть было весьма удобно — мои-то ноги вполне себе доставали до асфальта. Я сложил руки на набалдашнике трости, положил на них подбородок и стал смотреть на моих спутников («собеседников» мало подходит. может быть, — компаньонов?).
— Эй, не спите! — окликнул меня водитель со смехом.
